Вдали замер гудок. Поезд тронулся. Олави одним глотком допил молоко и, злобно выругавшись, запустил бутылкой в немецкого фельдфебеля, стоявшего на правом фланге.
– Пой, ребята, – отчаянно сказал он, и на глазах у него блеснули слезы. – Под стенами Viipirin Linna песенка будет спета…
Расшатанные войной теплушки скрипели, стонали, качались. Дверь не закрывали, и в ее громадном квадрате все время виднелись бегущие назад деревья, озера, скалы. Паровоз, надрываясь на подъемах, трубил протяжно и гулко. Летели, пропадая вдали, белые свечи верстовых столбов…
И солдаты, забив своими потными телами ряды нар, тоскливо и хрипло выводили:
– Прощай, горит уже восток…
«Ох, ах! я люблю».
– Капрал трубит нам, слышишь, в рог?..
«Ох, ах! не пущу».
– Пусти, и писем с фронта жди…
«Ох, ах! вести нет».
– Разбудят ветры иль дожди…
«Ох, ах! много лет».
– А весть дурную принесут…
«Ох, ах! сельский поп».
– И утешать тебя придут…
«Ох, ах! лягу в гроб».
– Ложись, но лишь не изменяй…
«Ох, ах! в сердце страх».
– И прошумит над нами май:
«Ох, ах! Ох, ах!»
На одной станции эшелон разорвали и потом снова соединили, поставив в центр состава два громоздких тюремных вагона. В них отправлялись на фронт арестанты с острова Кааппезаап и русские военнопленные.
– Смертники, – сказал о них Олави. – Пошлют всех под огонь или заставят вытаптывать минные поля… Знаю, как это делается!
Поезд стоял – его задерживали проходившие на юг платформы с тупорылыми шведскими гаубицами. Капрал вышел на перрон. Сразу за станцией начинался лес. Пыхтение паровоза отдавалось в чаще громким эхом. Из трубы барака, стоявшего неподалеку, вился дымок. Окна белели занавесками, и за красными цветами герани ощущался уют, присутствие женщины, еще что-то – тихое, домашнее…
Ориккайнен в тяжелом раздумье закурил, остановился около тюремного вагона. Истощенные, оборванные люди мгновенно облепили железную решетку, крича наперебой:
– Эй, капрал, дай хлебца!..
– Эй, капрал, куда нас везут?..
– Эй, капрал, оставь покурить…
Ориккайнен протянул дымящуюся самокрутку к решетке, но из окна офицерского вагона высунулся толстый багроволицый капитан и сказал:
– Вот только дай!.. Я тебе отрежу руку вместе с окурком…
И, услышав этот голос – голос капитана Картано, заключенные разом отхлынули от решетки, словно их обожгла струя пулеметной очереди.
– Что там случилось? – спросил Штумпф, перебирая в измазанных маслом пальцах части разобранного парабеллума.
Картано грузно отвалился от окна и, сбычив налитую кровью шею, сел в углу.
