Бей жида-политрука:
Морда просит кирпича.
Другую листовку, того же размера, я поднял с земли. Она была еще лаконичнее:
Ну, тут все ясно: собираются утопить нас в нашей же Волге-матушке. А ежели ты не хочешь быть утопленным, ниже приводились слова, которые откроют тебе дорогу в плен. Тебе, руссиш зольдату, надобно только поднять руки да крикнуть: «Сталин капут! Штык в землю!»
Мы отошли от места вынужденного привала версты две, а степь все еще была покрыта немецкими листовками. По мере приближения к Сталинграду их становилось все больше и больше. Но никто уже не наклонялся, не поднимал их. А я не мог оторвать глаз от Гужавина – он шагал так, будто позади не было пятидесяти километров, пройденных нами за прошлую ночь и почти за весь этот день в условиях, когда в любую минуту тебя могли убить, когда на каждом шагу каждого из нас подстерегала смерть. Широченная спина с ворочающимися под просоленной гимнастеркой лопатками держалась прямо и твердо, как бы подчиняясь голове, которая была поднята так, что вылинявшая, почти белая пилотка едва держалась на ней. Я видел, как остальные бойцы изо всей мочи старались не отставать от него, и казалось, что уже не я и не Хальфин вели то, что сохранилось от нашей роты, а сержант Гужавин. Мне стало неловко и, стараясь не хромать, я подтянулся и пошел рядом с сержантом. На ходу сказал:
– Ну ж и здоров ты, парень! В кого это?
Прежде чем ответить, Гужавин снял пилотку, отер ею лицо. Как-то просветлев весь, сказал:
– В отца, должно. Да в моем роду все такие крепкие! – не удержался, чтобы не похвастаться. И пояснил: – Фамилия-то у нас была другая, товарищ политрук. Никто не помнит, какая уж она там была. Гужавины – это прозвище...
– Откуда оно взялось такое?
– От хомута, пожалуй. Есть такие толстые сыромятные ремни, которыми хомут с оглоблями соединяется... Помните, у Некрасова:
Саврасушка, трогай,
Натягивай крепче гужи!
Служил ты хозяину много —
В последний разок послужи.
– Ах, вон оно что!
– Еще прадедушку моего так прозвали: Ванька Гужавин. За лошадиную силищу и выносливость.
– Отец-мать живы? – спросил я, не переставая любоваться этим человеком.
– Мать жива-здорова. Позавчера письмо от нее получил. Кузьмич привез. А батька – не знаю. Недавно и его, пятидесятилетнего, призвали и сразу же отправили на фронт. А где воюет старый солдат – Бог знает. Можа...
– Ну-ну! Ты это брось. А еще Гужавин! На тебя, сержант, это не похоже.
– Да я ничего, вырвалось как-то. Война-то вон какая! А он после первой германской до второй германской, говоря словами вашего Кузьмича, даже охотничьего ружья не брал в руки.
