Она отвернулась от доктора, пытаясь скрыть слезы, вызванные глубоким возмущением, хотя думала, что проработала проблему и сегодня будет свободна от эмоций. Внезапно ей показалось, что Хой тихо рассмеялся. Она повернулась к нему, испытывая еще большее раздражение, однако врач лишь покашливал, закуривая полезную сигарету, так что она заговорила снова, все быстрее и громче:
– Я здесь только потому, что никто больше из родственников не захотел заняться организацией всего этого. Я – ее сестра. Родители – старики и мало что в этом смыслят. Дети приняли ее решение за чистую монету, во всяком случае дочь. Сын от всего этого отстранился. Он испытывает только боль. Я взяла это на себя, но я этого не понимаю. И, честно говоря, не хочу понимать. Мне наплевать. Я приехала все оформить.
Злость действовала на нее благотворно, прибавляла сил и уверенности, но доктор Хой, стройный азиат с непроницаемым лицом, все равно смотрел с выражением, которое можно было бы определить как ласковое высокомерие.
– Ты имеешь право на гнев и разочарование. С их помощью ты защищаешься. Защищаешь свою интегральность, – продолжал он умничать, это было невыносимо.
– Отвяжись, – сказала она беззвучно, отвернувшись к озеру. И пошла вдоль берега – от вида бликов на поверхности воды, стены леса на той стороне и большого чистого неба ее злость постепенно таяла. Она почувствовала исходящий от воды покой и даже преддверие чудесного безразличия, как когда она впервые уехала из дома и решила не возвращаться. Сидела в автобусе и мысленно твердила: «Я никому ничего не должна, потому что люди отвечают за свой выбор».
– Как человек может хотеть перестать быть собой? – спросила она у идущего следом Хоя. – Это самоубийство. В определенном смысле вы совершаете по ее просьбе эвтаназию.
Хой схватил ее за руку и заставил остановиться. Он снял шапочку, теперь лицо выглядело еще более женственным. Над их головами прошуршали крылья солнечного вертолета.
– Западный человек убежден, что катастрофически и радикально отличается от других людей, от других существ, что он исключителен, трагичен. Он также говорит о «заброшенности в мир», об отчаянии, одиночестве. Он склонен к истерии, к самоумерщвлению. А ведь это не более чем превращение маленького различия в большую драму. Почему надо считать, будто пропасть между человеком и миром более значима и важна, нежели пропасть между двумя другими видами бытия? Ты понимаешь, о чем я? Почему, с точки зрения философии, пропасть между тобой и этой лиственницей более значима, чем пропасть между этой лиственницей и, скажем, тем дятлом?
