– Джентльмены, – воскликнул он, наполняя стакан, – я пью за шерифа Миллера! Его юридические познания всем известны, а о кулинарных свидетельствует стоящий перед нами пунш. Но когда дело доходит до политики! – воскликнул он и осушил стакан.
– Да, но вряд ли это можно назвать политикой в том смысле, какой вы подразумеваете, друг мой, – сказал польщенный Миллер. – Это революция, если хотите. Мне кажется – я могу обещать это вам, – что историки будут вести счет годам с дела мистера Бальфура. Но если дело поведется как следует и осторожно, то революция эта будет мирной.
– Какое мне дело, если проклятым Кемпбеллам и надерут уши?! – кричал Стюарт, ударяя кулаком по столу.
Можете легко представить себе, что мне все это мало нравилось, хотя я едва мог сдержать улыбку, замечая какую-то наивность в этих старых интриганах. Но в мой расчет вовсе не входило перенести столько несчастий единственно для возвышения шерифа Миллера или для того, чтобы произвести революцию в парламенте.
Поэтому я вмешался в разговор со всею простотою, которую мог напустить на себя.
– Мне остается благодарить вас за ваш совет, джентльмены, – сказал я. – А теперь я, с вашего позволения, хотел бы задать вам два-три вопроса. Одна вещь, например, как-то совсем забыта: принесет ли это дело какую-либо пользу нашему другу Джемсу Глэнскому?
Все немного опешили и стали давать мне различные ответы, которые на практике сводились к тому, что Джемсу остается надеяться только на милость короля.
– Затем, – сказал я, – принесет ли это какую-нибудь пользу Шотландии? У нас есть пословица, что плоха та птица, которая грязнит собственное гнездо. Я помню, что, будучи еще ребенком, слышал, будто в Эдинбурге был бунт, который дал случай покойной королеве назвать эту страну варварской. Мне всегда казалось, что от этого бунта мы скорей проиграли, чем выиграли. Затем наступил сорок пятый год, и о Шотландии заговорили повсюду. Но я никогда не слышал, чтобы мы что-нибудь выиграли и сорок пятым годом. Теперь обратимся к делу мистера Бальфура, как вы его называете. Шериф Миллер говорит, что историки отметят этот год, – это меня нисколько не удивляет. Я только боюсь, что они отметят его как бедственный и достойный порицания период.
Проницательный Миллер уже пронюхал, к чему я клоню, и поторопился пойти по тому же пути.
– Сильно сказано, мистер Бальфур, – сказал он. – Очень дельное замечание.
– Нам следует затем спросить себя, хорошо ли это будет для короля Георга, – продолжал я. – Шерифа Миллера это, кажется, мало заботит. Но я сильно сомневаюсь в том, чтобы можно было разрушить здание, не нанеся его величеству удара, который мог бы оказаться роковым. – Я дал им время ответить, но ни один не изъявил на это желания. – Среди тех, кому это дело не должно было оказаться выгодным, – продолжал я, – шериф Миллер упомянул нескольких человек, в том числе и меня. Надеюсь, он простит мне, но я думаю иначе. Я не колебался, пока дело шло о спасении жизни Джемса, хотя и сознавал, что многим рискую. Теперь же я думаю, что молодому человеку, желающему сделаться юристом, неудобно утвердить за собой репутацию беспокойного, мятежного малого, не достигнув еще двадцати лет. Что же касается Джемса, то, кажется, при настоящем положении дел, когда приговор уже почти вынесен, у него только и надежды, что на милость короля. Разве нельзя в таком случае обратиться непосредственно к его величеству, охранить репутацию высоких должностных лиц в глазах публики и избавить меня самого от положения, которое может испортить мне карьеру?
