Когда мы прошли Гаагу, она стала прихрамывать и с трудом двигалась. Два раза она была вынуждена отдыхать и мило оправдывалась, называя себя стыдом Гайлэнда и помехой для меня. Оправданием, говорила она, могло послужить ей то, что она не привыкла ходить обутой. Я посоветовал ей снять чулки и башмаки и идти босиком. Но она обратила мое внимание на то, что все женщины, даже на проселочных дорогах, ходят обутыми.
– Я не должна позорить моего брата, – сказала она весело, хотя лицо ее ясно говорило об усталости.
В городе, куда мы наконец пришли, я оставил Катриону в саду, где было много беседок и аллей, посыпанных песком, а сам пошел отыскивать своего корреспондента. Тут я воспользовался своим кредитом и попросил его рекомендовать мне приличную, спокойную квартиру. Я сказал ему, что, так как багаж мой еще не прибыл, хозяева дома, вероятно, потребуют за меня поручительства, и заявил, что мне понадобятся две комнаты, так как сестра моя на некоторое время будет жить со мной. Все это было прекрасно, но трудность состояла в том, что хотя мистер Бальфур в своем рекомендательном письме сообщал обо мне много подробностей, но ни словом не обмолвился о моей сестре. Я видел, что голландец был чрезвычайно подозрителен. Глядя на меня поверх своих огромных очков – то был хрупкий, болезненный человек, напоминавший больного кролика, – он начал настойчиво допрашивать меня.
Я порядочно струсил. Что, если он поверит моему рассказу, думал я, пригласит мою сестру к себе, и я приведу ее? Нелегко мне будет тогда распутать этот клубок, и может случиться, что в конце концов мы с Катрионой попадем в постыдное положение. Тут я поспешил рассказать о странном характере моей сестры: она чрезвычайно застенчива и так боится встречи с чужими людьми, что я оставил ее одну в городскому саду. Затем, уже вступив на путь лжи, мне оставалось только, как это всегда бывает, погрузиться в нее глубже, чем требовалось, прибавляя совершенно ненужные подробности о нездоровье и уединенной жизни мисс Бальфур в детстве. Разглагольствуя таким образом, я сильно покраснел, чувствуя все безобразие своего поведения.
Старый джентльмен был не настолько обманут, чтобы не пожелать отделаться от меня. Но прежде всего он был деловым человеком и понимал, что, каково бы ни было мое поведение, деньги у меня хорошие. Он любезно предоставил в мое распоряжение своего сына в качестве проводника и поручителя в квартирном вопросе, и поэтому пришлось представить его Катрионе. Бедная милая девушка успела отдохнуть, выглядела и вела себя в совершенстве, брала меня под руку и называла братом гораздо более непринужденно, чем я ее – сестрой. Но тут возникло еще одно затруднение: желая помочь мне, она, пожалуй, была слишком приветлива с голландцем, и я не мог не подумать, что мисс Бальфур уж слишком внезапно утратила свою застенчивость. Кроме того, в нашем говоре была большая разница. Я говорил на лоулэндском наречии, ясно произнося все слова; она же – на гайлэндском, с акцентом, похожим на английский, но гораздо более красивым, и едва ли могла быть названа профессором английской грамматики, так что для брата и сестры мы были поразительно не похожи. Но молодой голландец был тяжеловесный парень, не имевший даже достаточно ума, чтобы заметить ее миловидность, на что я рассердился. Как только мы нашли себе кров, он оставил нас одних, и это было наибольшей из его услуг.
