, когда массовую бойню производили в спешке, одеждой уже не занимались, было не до того), – потом их ставили на колени в шесть рядов на краю круглой ямы, каждому пулю в затылок – и следующая партия на подходе.
112
Все заставляет думать, что однажды в такой партии оказался и некий господин Пекельный.
Заставили его раздеться, или он до последней минуты оставался в своем сюртуке? Молился ли он? Вспомнил ли про давнишнее обещание соседского мальчика? Закрыл глаза перед смертью или смотрел на небо и деревья с дрожащими под ветром листьями? Задрожал ли он сам, и если задрожал, то от чего: от страха, гнева, возмущения? Или он поступил, как Чингиз-Хаим, тот еврейский комик, что “когда-то был очень известен в еврейских кабаре – сперва в «Шварце Шикce» в Берлине, потом в варшавском «Мотке Ганеф», а под конец в Аушвице”, откуда в декабре 1943-го ему удалось бежать, когда же через несколько месяцев его снова схватили и поставили на краю рва, он перед самой смертью успел сначала показать своему палачу неприличный жест рукой, а потом, повернувшись спиной, спустить штаны и выставить голый зад?
Мы никогда не узнаем, что сделал Пекельный, стоя на краю ямы, как не узнаем и того, что он подумал и почувствовал. Это осталось его тайной, его жалкой тайной.
113
Однажды, дело было в мае, подъехав около часу ночи к дому, где мы жили с Марион, я увидел, что вход перекрыла полиция. “Что-то случилось?” – спросил я наивно. Да, ответили мне, войти пока нельзя, придется минут двадцать подождать. Я слез со скутера, замкнул его на цепь, снял шлем и поинтересовался, в чем дело. “Здесь умер человек”, – сказал полицейский. Я решил, что какая-нибудь пожилая дама скончалась в окружении близких, что, конечно, печально, но жизнь есть жизнь, и это в порядке вещей. “Молоденькая женщина, – уточнил полицейский. – Но больше я ничего вам сказать не могу”. Несколько секунд, растянувшихся в бесконечность, я думал, что это Марион. Она была молоденькой и жила в этом доме. И она не ответила на мое последнее сообщение. “Простите, – выговорил я, – но мне надо знать – тут живет моя невеста”. Полицейский побледнел – возможно, перед ним был человек, чья жизнь вот-вот разрушится, и вестником этой катастрофы суждено стать ему. “Как ее имя?” – спросил он. “Марион, – сказал я. – Ее зовут Марион”. – “Нет, это не она”, – сказал он, и мы хором вздохнули, я с облегчением, он с благодарностью судьбе.
Тут дверь открылась, и из нее вынесли на носилках завернутую по шею в изотермическое покрывало покойницу, лицо ее было открыто. Я узнал девушку, с которой иногда встречался во дворе, мы перебрасывались взглядом, улыбкой, нельзя сказать, что мы были знакомы, я даже имени ее не знал.
