Некий господин Пекельный | страница 49

Я предпочитаю смотреть на другие его фотографии. Хоть и беззвучные, они со мной говорят. Много снимков в биографии Гари, написанной Мириам Анисимов: на одной он в купальном костюме, в Ницце, в 1937 году; на другой – в берете, идет рядом с отцом – доказательство того, что отец не совсем забросил их с матерью – по варшавской улице за два года до войны; на третьей он с Лесли, в их квартире без отопления в Софии где-то между его вступлением в должность секретаря посольства в феврале 1946-го и отъездом в декабре 1947-го; он в меховом пальто, перчатках и шапке, колени накрыты одеялом, зима, горячий самовар, Лесли задумалась, а Гари с сигаретой во рту читает “Тан модерн”. Будь фотография лучшего качества, можно было бы разглядеть хотя бы номер журнала в правом верхнем углу, прямо над последней буквой названия, и это не менее точно, чем радиоуглеродный анализ, показало бы, когда сделан снимок. В октябре сорок шестого (если это тринадцатый номер с фрагментами “Пены дней”)? В ноябре сорок шестого (если четырнадцатый со стихами Беккета)? В декабре (если пятнадцатый со статьями Бовуар и Роже Гренье)? В феврале следующего года (семнадцатый номер: “Что такое литература?” Сартра и “Мораль двусмысленности” Бовуар)? Или уже в конце сорок седьмого (номер двадцать семь со стихами Кено)?

Или еще фотография с обложки последнего издания “Обещания на рассвете” в серии “Фолио” – Ницца, 1939 год, Гари позирует в летном шлеме и кожаной куртке; или та, что висит в рамке на последнем этаже издательства “Галлимар”, она же украшает обложку посвященного ему номера журнала “Кайе-де-л’Эрн”: на ней он в рабочем кабинете на улице Бак, жесткий взгляд, седеющие волосы, рядом такса Панчо; а вот моя любимая – где они с Джин в гондоле на Гранд-канале в Венеции в 1961-м; и, наконец, с Рене Ажидом в Рокбрюне, на ней Гари в бермудах и распахнутой рубахе – такой же (или той же самой?), в которой он изображен на другой фотографии, сделанной в его доме в Пуэрто-Андраткс на Мальорке в семидесятые годы: он c сигарой во рту, пишет, лежа животом вниз на застланном ковром полу.

Фотографий Романа Кацева в детстве сохранилось немного: на одной ему двенадцать лет, на другой – шестнадцать, они с матерью только что переехали в Варшаву, красивый мальчик, как Тадзио, кумир Ашенбаха; на третьей вообще три года, пухлые ручки, волосы подстрижены в кружок и недовольная гримаса, как у Рембо в любом возрасте. Может ли где-нибудь отыскаться фотография его восьми- или девятилетнего, когда он жил в доме шестнадцать по Большой Погулянке? И есть ли в таком случае вероятность, пусть ничтожно малая, найти на ней господина Пекельного? Ничего невозможного нет.