Страстность обличительной речи этого изможденного человека застала меня врасплох и, честно говоря, вывела из себя. Я вспомнил о Джереми в своей квартире, которого отделял от кризиса всего один щелчок пульта телевизора. Я вспомнил о матери в пенитенциарном учреждении, на вдохе взывающей ко мне о помощи, а на выдохе проклинающей тот час, когда она меня родила. Я вспомнил, как буквально проскочил между струйками, балансируя на грани возможности оплатить колледж, и мне вдруг захотелось вломить этому категоричному старому хрену, да так, чтобы он вылетел из своего инвалидного кресла. Я чувствовал, как внутри закипает злость, но я набрал в грудь побольше воздуха, как делал всегда, когда меня расстраивал Джереми, и меня отпустило.
– Вы ничего обо мне не знаете, – сказал я. – Вы не знаете, где я до этого был или что пережил. И вы даже не представляете, какого дерьма мне пришлось нахлебаться, чтобы сюда добраться. Расскажете вы мне свою историю или нет, решать вам. Это ваша прерогатива. Но вы не имеете права меня судить. – Я с трудом сдержал желание встать и уйти, вцепившись в ручки кресла.
Айверсон посмотрел на мои побелевшие костяшки пальцев, потом заглянул мне в глаза. На его лице вдруг появился слабый намек на улыбку, не более заметный, чем одна-единственная снежинка в зимнем небе, а в глазах проскользнуло явное одобрение.
– Это хорошо, – сказал он.
– Что хорошо?
– Что ты понимаешь, что нельзя судить человека, не узнав всей истории.
Я понял, какой урок он хотел мне преподать, но кипевшая в груди злость мешала ответить.
Тем временем он продолжил:
– Я мог бы рассказать свою историю очень многим людям. В тюрьме я получал письма от тех, кто хотел превратить мою биографию в нечто такое, на чем они могли бы неплохо заработать. Но я никогда им не отвечал, так как знал, что могу дать одну и ту же информацию сотне писак и они напишут сотню разных рассказов. И если уж я собираюсь рассказать тебе свою историю, если я собираюсь выложить тебе все как на духу, то я должен знать, кто ты такой. Я должен знать, что ты не просто сопляк, который хочет на халяву получить зачет, а еще, что ты будешь со мной честен и правдиво расскажешь мою историю.
– Понимаете, это просто домашнее задание. И никто не прочтет этого, кроме моего преподавателя.
– А ты знаешь, сколько часов в месяце? – спросил Карл ни с того ни с сего.
– Уверен, что смогу подсчитать.
– В ноябре семьсот двадцать часов. В октябре и декабре семьсот сорок четыре.
