По правде говоря, наш первый вечер мне почти не запомнился, ибо все последующие вечера были точным его повторением, и мне, признаться, один от другого не отличить, во всяком случае, теперь.
Постучит Леа в дверь, и мне в этом стуке чудится песнь, восхитительно трепетная, на высокой-высокой ноте, совсем иных, давних времен. Песнь о чистоте и красоте самой Леа незаметно вырастала в гимн девичьей чистоте и красоте.
Едва живой от счастья и благоговенья, я открывал перед Леа дверь. Мы церемонно здоровались за руку на пороге, потом Леа нерешительно, но грациозно проходила к окну, садилась и ждала, когда я заведу разговор.
По-английски она говорила так же, как я по-немецки: ни одного живого слова. И все же я неизменно беседовал с ней на ее родном языке, она – на моем. Хотя, говори мы каждый на своем, понять друг друга было бы куда легче.
– Хм… Как вы здравствуете? – вопрошал я. На "ты" я к Леа не обратился ни разу.
– Я здравствую очень. Большой спасибо, – отвечала она и всякий раз краснела. Я уж как мог отводил взгляд – она все равно краснела.
– Не правда ли, отличная погода? – неизменно допытывался я и в солнечный день, и в непогодь.
– О, да, – неизменно отвечала она и в солнечный день, и в непогодь.
– Хм… Были вы сегодня в кино? – вставлял я свой излюбленный вопрос, хотя и знал, что пять дней в неделю Леа работала на отцовской парфюмерной фабрике.
– Нет, сегодня у меня был работа с родитель.
– Это прекрасно! Там хорошо?
– Нет. Парфюмерия большой и много человеков туда-сюда.
– Это плохо! Хм… Вы будете иметь чашку кофе?
– Я уже поелась!
– Но еще одна чашка не будет плохо.
– Большой спасибо.
На этом этапе беседы я обычно смахивал с письменного столика хранилища всякой всячины – листы писчей бумаги, туфельные колодки, некоторые принадлежности белья и еще много самых непредсказуемых предметов обихода. Потом включал электрическую кофеварку и глубокомысленно изрекал: "Кофе – это хорошо".
Обычно мы выпивали по две чашки, сахар и сливки мы передавали друг другу с каменно-суровыми лицами, наверное, так же на похоронной процессии раздают белые перчатки тем, кому нести гроб. Нередко Леа приносила домашнее печенье или бисквиты, наскоро (и, видимо, тайком) завернутые в вощеную бумагу. Она с порога неуверенно совала мне в левую руку свое подношение. Надо ли говорить, что мне кусок в горло не лез. Во-первых, рядом с Леа я забывал о голоде, а во-вторых, мне казалось едва ли не кощунством уничтожать стряпню с ее кухни. Во всяком случае, надобности в этом не было никакой.
