Из гостей пока что — одна семейная пара, он никогда не знает, как их зовут. А где, спрашивает, такие-то? — В Грузию перебрались. — Надо же. Как-то он этот момент упустил.
— Конечно, с твоим размахом… — издевается? Вроде бы, нет.
Разговоры обычные: о том, что — вот, лето кончилось, о здоровье родителей, а больше — об их тяжелых характерах, о достоинствах и недостатках сиделок из республик бывшего СССР. Ему сказать по этому поводу нечего: его родители в сиделках пока не нуждаются.
— Андрюш, ты сегодня не в фокусе, — сестры хотят, чтоб он отвлекся уже от закусок, что-нибудь рассказал. Тем более что у них еще жареный фазан впереди. Как его новые барышни?
Он мысленно перебирает сегодняшние события — довольно пугающие, надо признать: изъятие личного дела, ни с того ни с сего, вопросы про власть. И отсутствие реакции — даже не настороженная, а пустая какая-то, бессодержательная тишина в ответ на его заявление, одинокие, одиночные аплодисменты, лучше б их вовсе не было. Покричали бы лучше, поспорили. Прежде, с другими группами, случалось и покричать.
— Курс как курс: две Тани, две Мани, два зятя , одна агрессивная идиотка, но есть, как мне показалось, и родная душа. — Веселого мало, но тон надо взять пободрей: — Скармливаю им любимые свои мысли, одну за другой, безо всякой политики, и тут выпархивает, — он вспоминает красотку Лидию, — такая, знаете, сучка-пташечка — тонкие губы, маленький рот.
Слушатели переглядываются: Андрюша удивительно наблюдательный. По совести, он не помнит, какой у Лидии рот, это сказалось само. Доводит повествование свое до конца: упоминает и кадры, и канцелярию, додумывает немножко — всякой истории, даже простой, нужны кульминация и развязка. Теперь, досказав, он ждет, что его успокоят, утешат: нестрашно, мол, у нас в институтах, на предприятиях тоже проверки — для галочки, у всех теперь план, в том числе по проверкам, не о чем беспокоиться, не те времена. Все, однако, молчат.
— Ладно. — Надо закончить на тонике. — Если остался тут жить, будь готов ко всему.
Разговор после этого снова как-то виляет, путает, то съезжает на прошлое, то на детей, уже и вино ими выпито, и съеден фазан, и он рассуждает вслух о неверной нашей идее о справедливости — что она, справедливость, всегда в чем-то главном присутствует или восторжествует вот-вот:
— И ничем не вытравить этого детского заблуждения. В итоге, за нами придут, а мы только спросим — за что? Я и сам избалован. Мне никогда, например, оценок не ставили ниже, чем я заслуживал. Учился прекрасно, особенно в школе, хотя знал иногда — на троечку в лучшем случае.
