Разве не счастье, что мне сегодня удалось уберечь Котенка, помочь спастись Бродяге, дать возможность разбежаться Собакам, да и чего скромничать, и самому довольно эффектно избежать соприкосновения с Наукой в том виде, в котором мне это предлагали сделать Пилипенко и Васька!..
Нет, Счастье – это очень многогранная штука! И если вот, например, мне сейчас еще удастся раздобыть пожрать…
И я отправился на поиски "своего" грузовика.
Еще издалека я услышал голос своего нового знакомого:
– Кыся!.. Кыся!.. Кыся!.. Кыся…
Честно говоря, я никогда ни на какие "кис-кис" не откликаюсь. Это безликое "кис-кис" мне до лампочки. Те, кто меня знает, может назвать меня по имени, а я уже решу сам – имеет мне смысл подходить к этому Человеку или нет. Незнакомые мне Люди, которые вдруг начинают мне "кискать", – всегда вызывают у меня подозрение. Не то, что я кого-то там боюсь. Нет. Я знаю, что всегда сумею за себя постоять или вовремя смыться, но просто неохота ввязываться в лишние неприятности. А за последние несколько лет, особенно с того момента, как из магазинов исчезли обычные недорогие зимние шапки из крашеных кроликов, а на рынках и в ларьках стали появляться кустарные уродливые шапки из Котов и Кошек, неприятностей можно ждать от кого угодно.
Шура Плоткин как-то говорил, что этим занимается даже один его бывший знакомый – доктор наук. Я сознательно подчеркиваю – "бывший знакомый". Потому что, как только Шура узнал, чем промышляет теперь этот доктор искусствоведения, он сразу же прекратил с ним какие бы то ни было отношения.
Так что, если мы не знакомы, вы можете "кискать" до упоения. Я и головы не поверну.
Но на это неумелое "Кыся! Кыся!.." хозяина того грузовика, я побежал без малейшего опасения. Что-то в нем мне было симпатично. Даже то, как монотонно и беспомощно он кричал это свое безграмотное "Кыся!.. Кыся!.." Уже на бегу я успел подумать, что он вполне может не знать о кокаине в его фургоне! Сравните – девятнадцать миллионов нервных окончаний в моем носу и всего пять миллионов в его.
А, может, я и ошибался. Несмотря на всю мою жесткость характера и бойцовские качества, счастливо воспитанные во мне улицей, нашим пустырем, чердаками и подвалами, постоянной борьбой за выживание, за обладание, за первенство – мне, как и любому существу, выросшему все-таки в интеллектуальной среде, была свойственна некоторая идеализация симпатичных нам персонажей и событий.
Шура как-то заметил, что революция семнадцатого и события девяностых в очень большой степени обязаны этому интеллигентскому заблуждению.
