Во время учебы я жадно читал, в основном русских классиков или иностранных авторов. Советские авторы почти поголовно оставляли меня равнодушным. Их наигранный оптимизм резал мне ухо. Я любил Толстого, Достоевского, Гоголя, Куприна, Бальзака, Стендаля, Чехова, Салтыкова-Щедрина. Из советских авторов помню, что любил Зощенко и Ильфа и Петрова с их знаменитой сатирой первых лет советской власти. Я любил Пушкина и, будучи рожденным в тот же день, что и он (по старому летосчислению), почти идентифицировал себя с ним в моем юношеском воображении.
Помню, с каким удовольствием я читал книжку английского писателя Джерома Джерома, как-то попавшую мне в руки, когда мне было, наверное, лет десять. Я буквально покатывался от смеха. И был просто потрясен, когда никто в моем окружении не счел его сухой английский юмор смешным. Много лет спустя, уже на Западе, я перечитал его в подлиннике и понял, каким гениальным юмористом и глубоким философом он был.
Во мне начали развиваться тенденции, которые позже привели меня к конфронтации с обществом. Я начал ненавидеть претензии и посредственность и отвергал авторитеты, основанные только на грубой силе. И постепенно становился «сердитым молодым человеком». Начал ценить вещи, запрещенные детям, — взрослые кинокартины, на которые обычно проникал, используя всевозможные ухищрения, взрослые книги (некоторые из них я доставал по библиотечной карточке моей матери). Эпизодические наказания меня не останавливали. Например, когда мать и мой классный руководитель, наша соседка, нашли меня читающим «неприличный» роман Ги де Мопассана на чердаке нашего дома.
Некоторые из моих учителей и, по крайней мере, одна библиотекарша поощряли мою тягу к чтению и любопытство. Большим достижением для меня в те годы было достать дореволюционную книгу, подобную старому переводу брошюры по сексуальной патологии Крафта-Эббинга, которую как-то оставил, уйдя на уроки, квартировавший в нашем доме студент из местного училища (у нас всегда было несколько квартирантов, несмотря на то, что семья жила в двух с половиной комнатах). Такие «запрещенные» книги становились настоящим праздником. Меня тянуло к ключевым вопросам жизни и смерти, крайностям человеческого опыта.
Я начал экспериментировать с гипнозом, когда мне было около двенадцати-тринадцати лет, после прочтения другой из дореволюционных книг по этому предмету. Моя сестра стала моим первым субъектом воздействия, причем сомнамбулистическим. Я мог вызывать у нее иллюзии, и даже галлюцинации. Это давало мне ощущение силы, настоящего знания. Паранормальное, трансцендентальное, становилось ощутимым, я мог экспериментировать с ним. Мы имели дело с другой реальностью, не похожей на мрачную сущность повседневной жизни и мелкие преследования нас матерью и школой.
