Она царствовала в красивой, словно бомбоньерка, комнате — в той самой, где затем среди пыли и запустения доживал свои последние годы Мудрейший. В ее святая святых проникать без спросу было строго воспрещено, но Алеша на правах любимца нарушал запрет.
Вот он сидит под черным роялем в дальнем уголке, прислонившись к мощной бугорчатой ноге-колонне. Над головой деревянное ревущее брюхо. Поскрипывают медные педали, видно, как черные палочки, скрепленные с педалями, дергаются, ритмично двигая вохряную щеколду. Когда щеколда выходит из своего паза, звуки становятся страннее, длятся долго, сливаясь в один. Ближе к Алеше, если задрать голову, открывается тайная полочка, где хранится фанерный баульчик с бумагами о деде. Да и вообще в этой комнате бесчисленное множество удивительных вещиц — желтая костяная японка под зонтиком; круглая черного дерева шкатулка с видом умирающего над морем заката; фарфоровая чернильница: крышка — мать над ребенком, под крышкой — чашечки для чернил и песка; бронзовое распятие; огромный прозрачный кувшин, весь подернутый малиновыми жилками; дымчато-желтый топаз размером чуточку поменьше Алешиного кулака…
Совсем далеко по блестящему оранжевому полу переступают стоптанные туфли, и высокий голос разнообразно тянет «И-а-о-у», пробиваясь сквозь раскаты рояля. Ученицы приходят по одной, разминают голоса, подолгу поют про «горную пастушку» и «домик-крошечку», а Алеша все сидит в своем тайнике, пока с пюпитра не соскальзывает на пол нотная тетрадь.
— Вот ты куда заполз! — говорит бабуся, помогая ему выбраться, и Алеша по ее голосу чувствует, что она не сердится.
Он отвык от света, трет глаза и тихонько садится на круглую деревянную табуретку, блестящую морковно-золотым лаком — из магазина в Леонтьевском переулке. Когда бабуся отпускает последнюю ученицу, он просит:
— Расскажи о дедушке.
Его фотографии повсюду — на стене под портретами Шуберта с белыми накладными волосами, скуластого, всклокоченного Бетховена и бородатого бабушкиного учителя с протяжной фамилией Па-ле-а-шви-ли, на этажерке, на рояле. Бабуся достает свой любимый — драный, живого места нет — пуховый оренбургский платок, угощает Алешу леденцами из огромной жестяной банки с надписью «Монпансье» и только тогда начинает рассказ.
Она говорит, на щеке у нее в такт словам дрожит на стебельке добрая бородавка, а Алеша видит дымные от мороза оренбургские степи, одинокие сани, навстречу снег да снег, страшно утыканный неподвижными черными фигурками. Это замерзшие мальчики — кадеты Неплюевского корпуса, брошенные при отступлении генералом Дутовым. Он видит теплушки, которые тянет по великому транссибирскому тракту простуженный паровоз. Иногда паровоз останавливается и беспомощно кричит: путь поврежден. И тогда к составу неслышно подбираются партизаны, выкатывают на полозьях прадедовскую пушку, чугунный шар скачет по крышам, словно обезумевший мешочник…
