— Но это пока не привело ни к чему, кроме армии белых, орущих во время радиопередач, а затем в день выборов голосующих толпой за республиканцев, — пожаловался Экстрем. — Мы голосовали за некоторых белых с причёсками, уложенными феном, с сияющими улыбками и в костюмах за тысячу долларов, но они предавали нас, как только попадали в Вашингтон. А у нас появлялось всё больше мексиканцев, больше преступности, больше налогов и меньше работы, все наши сбережения уходили на счета врачам, потому что ни у кого больше нет страховок, и всё больше детей возвращались в гробах, которые нельзя фотографировать. Ну разве мы — не идиоты? Это произошло не в один миг, а продолжается уже 50 лет. В чём, чёрт возьми, мы ошиблись ещё в 60-х и 70-х годах? Или ещё раньше? Почему мы не боролись?
— Возможно, более уместно спросить, Лен, почему мы сражаемся теперь? — заметил Морхаус. — Что касается нашей неспособности до сих пор противостоять геноциду силой оружия, то, конечно, заманчиво, объяснить это простой трусостью, а её всегда хватало у тех, кто прошёл через движение сопротивления белых. У чересчур многих. Не говоря уж о том, что большинство наших самозванных вождей немногим отличалось от мошенников, у которых нет дыхалки, чтобы стать телепроповедниками. Но дело обстоит сложнее. Я уверен — у белых американцев ещё есть личная храбрость. Они доказывают это каждый день на поле боя. Каждую неделю можно увидеть по ящику историю про белого полицейского, который нагнал страху на банду насильников, или белого пожарника, вынесшего детей из горящего здания. Не говоря уже о чудаках-спортсменах, прыгающих с самолёта со сноубордами и пытающихся съехать вниз с Эвереста, или плавающих голыми с маской и трубкой в стае акул и творящих тому подобные глупости.
— Бог свидетель, каждый день в Ираке я видел достаточно арийского героизма, — сказал Хэтфилд. — Белые по-прежнему будут биться храбро как львы, но только за евреев или за их деньги, Рэд. А когда надо встать и бороться за себя, против евреев и правительства, которые нас тиранят, мы вдруг оказываемся слабаками.
— Да-а-а, вот где сложность, Зак, — задумчиво сказал Рэд, вынимая из кармана потёртую старую трубку и набивая её табаком. — Верно, белый человек всё ещё может проявлять личное мужество. Многие могут. Ген смелости, безусловно, ещё остался в нашем характере. Но то, чего, похоже, мы не можем, так это быть храбрыми для нас самих, в наших собственных интересах, без одобрения еврейской печати и телевидения. У нас сложилась губительная связь с системой. Система нуждается в нас, а она психологически нужна нам. Сегодня белым мужчинам требуется общественное одобрение. Оно нужно нам, как наркоману — его доза. Этакая группа поддержки сверстников вокруг нас должна кричать «Молодцы!» Мы можем быть храбрыми в организованном окружении до тех пор, если это официально одобренная форма мужества. Потому что потом можно побежать в бар, нести пьяную чепуху с ребятами и получать одобрительные хлопки по спине, а затем вернуться домой к маленькой женщине и удобному образу жизни среднего класса, от которого мы рискнули ненадолго оторваться.
