Это отожествление царя с богом казалось нелепым и кощунственным, потому что всем было известно, что Атон — Отец, а царь — Сын. Но когда узнали, что в этих словах выражено тайное учение царя о совершенном единстве Отца и Сына, то все ахнули, дивясь Тутиной хитрости.
Царедворцы старались наперерыв похулить старого бога Амона. Но Тута и в этом превзошел всех: заказал себе плетенные из золотых ремешков лапотки с Амоновым ликом на подошвах, чтобы с каждым шагом попирать окаянного. И все опять ахнули — поняли, что он далеко уйдет в этих лапотках.
В Нут-Амок, Фивы, послан был Тута в сане царского наместника, для исполненья двух указов: об отнятьи у жрецов гробничных земель и о поругании бога Хонзу, Амонова Сына.
Когда Дио вошла в Белый Дом наместника, знакомый старичок-служитель встретил ее низкими поклонами и хотел доложить о ней его высочеству. Но, узнав, что Тута ужинает с начальником ливийских наемников, Менхеперра, человеком ей неприятным, она сказала, что подождет, прошла во внутренний покой и легла на низкое дневное ложе. Глядя, как вечернее солнце сквозь узкие и длинные окна-щели под самым потолком откидывает на белизну его косые розовые четырехугольники, опять глубоко задумалась, как давеча, в притворе Гэм-Атона: «ехать — не ехать?»
Устала думать, задремала. Две большие мухи жужжали у нее над самым ухом, точно спорили: «ехать — не ехать?»
Вдруг очнулась и поняла, что это не мухи жужжат, а кто-то шепчется очень близко, над самым ухом ее. Оглянулась — никого. Шептались в соседнем покое, за решетчатой стенкой, завешенной ковром; египетские горницы разделялись иногда для прохлады такими стенками. Двое шептавшихся сидели, должно быть, на полу, на циновках, рядом с ложем, на котором лежала Дио.
— Эх, изжога проклятая, — слышался один из двух шепотов, почтенный, старческий.
— Это от гусиной печенки, тятенька, — ответил другой, тоненький, почтительный. — Хочешь телеку? Лучше нет, как телек, для желудка; с лимонцем-кардамонцем, освежительно!
— Пей и ты, Воробей!
— За твое здоровье, тятенька.
— Что ты меня тятенькой зовешь?
— Из почтенья: благодетель — все равно что отец!
— Это хорошо, что ты стариков почитаешь. А Воробьем тебя за что прозвали?
— За то, что из всякого дельца клюю по зернышку, как из навозной кучки воробушек.
— Полно, брат, не прибедняйся: хапнул, небось, намедни от кладбищенских воров человека со свинкою.
Дио вспомнила, что человек, держащий за хвост свинью — иероглиф лапис-лазури, любимой взятки египетских чиновников, — Хез-бэт: хез — «держать», бэт — «свинья»; и что кладбищенские воры недавно ограбили могилу древнего царя Зеенкеры.
