Он поднял свой взгляд на царя, поклонился ему до земли и тихо вышел среди расступившихся присутствовавших.
Царь молчал, продолжая задумчиво сидеть в кресле.
Вдруг он воскликнул:
— Идите вон… все!
И снова гневный взгляд его упал на Малюту.
Этот взгляд не ускользнул от последнего и от Бориса Годунова.
— Уезжай тотчас же к войску, если жизнь дорога тебе… — шепнул последний Григорию Лукьяновичу по выходе из царской опочивальни.
Гордый Малюта, как известно, послушался этого «молокососа», как он называл Годунова.
Царь остался один.
Ум страждущего монарха получил, казалось ему, доселе неведомую проницательность, усиливающую лишь теперь его душевную боль.
Сознание, что он сам, всею душою старавшийся об улучшении народного быта, служил игрушкою врагов народа, попускавших гнев и милость на кого хотелось этим извергам, было самым язвительным терзанием среди накипевшей боли. Уверенность, теперь несомненная, что, напуская на него страх придуманными восстаниями и заговорами, коварные клики злодеев набросили на самодержавного государя тень множества черных дел, самый намек на которые отвергнуть был бы его совестью, умом и волею — представляла царю его положение безвыходным. «Тиран, мучитель безвинных, руками таких же зверей, как он сам» — вот что скажут потомки, не будучи в состоянии понять всей неотвратимости обмана, которым осетили умного правителя те самые, которых поставил он взамен адашевцев.
«Кто же поверит, — продолжал свои томительные думы Грозный, — что, выбирая в свои наперсники зверей, носивших только человеческий образ, я не удовлетворял этим личным побуждением своего злого сердца?»
Иоанн Васильевич горько зарыдал.
«И будут правы обвинители… по-своему совершенно правы… Не правились ему, скажут они, не за то адашевцы, что всем ворочали и все забрали в свои руки, скрывая от царя правду и показывая, что им было нужно, — набрал он на смену таких же управителей. Значит, нужна ему была эта шайка полновластных хозяев, заправляющих его именем? Адашевцы оказались недостаточно жестокими! Ему нужна была человеческая кровь… Пить и лить ее — выискалась шайка кромешников… От них уже, говорят, никому не было пощады… А я… опустил руки… Вижу и слышу только там, где мне указывают, и то, что мне говорят… натолковывают… Где была моя прозорливость, когда сомнение щемило сердце, а ухо склонялось к лепету коварного сплетения лжи и обмана на гибель сотням и тысячам… невинных…»
Царь в неистовстве бил себя в грудь.
