Дети шли в отца, с годами характер их крепчал.
Авдотья грубо взяла у отца опустевшую деревянную чашку. Его молчание не нравилось девушке.
Пахом встал. Казалось бы, все хорошо: работа шла, потрудились, поел сытно, день не зря прошел. Но проклятые бабы сами не свои, будто белены объелись. Пахом знал это молчаливое бабье сопротивление. Оно было хуже смертного боя. И нынче все как сговорились. Авдотья вон чашку едва из рук не вырвала.
— Какая тебе церква! Какая церква! — рассердился Пахом и зашумел на своих, но без сердца. Более знал, что сейчас надо кричать, чем кричал от души. — Попов не видали! Толстобрюхого-то! Ах, зараза его возьми! Стоялый жеребец!
И он принялся ругать попа, желая отбить бабам охоту ездить в церковь-палатку и уважение к попу.
— Робить! Робить надо! Погода-то позволяет…
Он пошел от костра, стал ругаться, что тяпки не там поставлены — роса будет, железо заржавеет.
— Ну, пошел, пошел наш отец!.. — с обидой сказала мать.
Авдотья, казалось, не слушала привычную отцову брань. Она, как задумала, убралась, искупалась, переоделась в другую рубаху, легла ночью подле матери на траву, закрытую чистым, разостланным в пол-избы пологом, как всегда, посмотрела на звезды за стеклом, над лиственницами, и крепко уснула.
Утром отец загремел. Теперь он кричал от всего сердца. Надо было всех подымать, начинать рабочий день, а ему казалось, что никто не хочет работать.
— Вёдро, поди, будет, а мы тешимся, что воскресенье. Да покос… Ну-ка, богомолки!
— Ступай, ступай, тятя, — сказала ему дочь. — Не ори!
— Тебя-то кой леший к попу понесет? Не солдат ли какой приглянулся? Вон в Тамбовке какой-то Косицын овдовел…
Авдотья стояла, глядя чуть исподлобья, удивляясь: и чего только не скажет отец! Она в старом платье, но платочек новый, выглаженный, да коса заплетена тщательно, — уж этого отец не заметит!
Утро чистое, прохладное, а росы нет. В лесу поют птицы, облака палевые и розовые, сквозь них видно небо.
— Лодка идет. Солдаты едут, — с удовольствием сказал Пахом, когда солнце поднялось над лесом.
Он подвел коней, чтобы оттаскивать пенек, который только что выворотили Авдотья и Тереха.
Авдотья сидела на бревне и даже головы не повернула.
— На лодке! — молвил Пахом.
— Не господа ли? — спросил Тереха.
— Нет, серые, — отвечал Пахом.
Лешка Терентьев и с ним четверо товарищей вышли из лодки. Солдат тянуло в деревню повидать русских мужиков, баб, ребятишек, избы, плуги, пашни, потолковать. Все это напоминало родину и былую жизнь. Они всю неделю ждали этого дня.
