Он кинулся к себе в кабинет, заперся и велел никого не впускать.
Теперь он уже сознавал, какую глупость сделал, сознавал, что все это было не нужно, что все это может быть только для него вредно, а это еще больше его раздражало и выводило из терпенья.
Ему захотелось теперь выбежать опять туда, в приемные комнаты, разбранить всех, без исключения, и всех выгнать. Он едва удержался от этого.
Какая-то тоска непонятная, тоска дурного предчувствия захватила его. Неясные, неопределенные, но страшные мысли стучались в голову, так что, наконец, стала кружиться голова. Ему мерещилось что-то длинное, бесформенное, что враги его уже торжествуют, что он пал и над ним издеваются, его с презрением топчут те самые люди, над которыми, несколько минут перед тем, он так издевался, которые казались ему такими ничтожными, такими безвредными. И это сознание, это ощущение было так мучительно, что он все бледнел и трясся, как в лихорадке.
Наконец, он сделал над собою усилие и очнулся.
«Что же это я, с ума схожу? — подумал он. — К чему все это? Что это мне показалось? Какой вздор! Какая бессмыслица! Ведь ничего такого нет и быть не может, и именно теперь быть не может! Я все распутал! Я сильнее, чем когда-либо! Никто со мной не справится: некому!»
Он успокаивал себя, он смеялся над своими больными грезами, а между тем все та же беспричинная тоска, то же тяжелое предчувствие давило его: они оказывались сильнее действительности, бывшей перед его глазами.
Когда Бирон выбежал в бешенстве из залы, принц Антон подошел к жене.
Она остановила свои слезы и взглянула на него страшным взглядом, в котором почудилось ему просто отвращение.
— Что вы опять наделали? — сказала она. — Разве вы не давали мне слова, что будете вести себя как следует? Что это за наказанье!..
Бедный принц заломил в отчаянии руки.
— Ach, mein Gott! Mein Gott![5] — глухим голосом прошептал он. — Это такая жизнь, что остается только покончить как-нибудь с собою! Вы-то чего на меня? Вы думаете, что я что-нибудь сделал, что я сказал ему хоть одно слово? Ровно ничего. Он же толкнул меня. Я даже и за шпагу-то схватился вовсе не для того, чтобы пригрозить ему, так схватился. Да и, наконец, разве возможно выносить подобные оскорбления? Я не могу! Я не могу!..
Невольные, мучительные слезы показались на глазах принца.
Он был действительно жалок в эту минуту.
— Успокойтесь, принц! — раздался над ними тихий голос.
Они взглянули. Возле них стояла высокая фигура фельдмаршала Миниха.
