— Цесаревна, — сказал он, — гости к вам.
— Кто это?
— Да кто же, как не маркиз, — ответила Шепелева за Лестока. — Кто к нам теперь тихомолком по ночам приезжает, словно на любовные свидания? Наверное он!
— Он и есть, — сказал Лесток.
— Так просите его, — опять улыбнулась Елизавета, — и оставьте нас; может быть, это и действительно любовное свидание.
— В таком случае мне ревновать надо, — смеялась Шепелева, — я, право, совсем влюблена в маркиза, никогда еще не видывала такого красавца.
Она взяла под руку Шувалова и вместе с ним вышла из комнаты.
Елизавета осталась одна. Через несколько мгновений дверь отворилась снова, и к цесаревне приблизился, едва слышно ступая по мягкому, несколько уже истертому ковру, маркиз де ла Шетарди, французский посланник.
— Soyez le bien-venu, marquis[1], — с ласковой улыбкой обратилась к нему Елизавета, протягивая руку и приглашая его сесть рядом с собой.
Маркиз грациозно поместился на кресле.
Шепелева очень преувеличивала, говоря о нем, что такого красавца она еще не видала.
Шетарди был уже не первой молодости и вовсе не красавец, но у него было одно из тех тонких, художественных, загадочных лиц, которые так нравятся женщинам. Небольшого роста, стройный и гибкий, роскошно, но без шаржировки и со вкусом одетый, он, очевидно, чувствовал себя в своей стихии, когда являлся в обществе, и по преимуществу в женском.
Еще девять лет тому назад маркиз де ла Шетарди начал в Берлине свое дипломатическое поприще; скоро он обратил на себя всеобщее внимание как замечательный дипломат, и действительно он был совершеннейшим типом дипломата того времени. Он обладал всеми нужными для этого качествами: он был рожден для интриги. Лукавый, двуличный, умеющий незаметно и тонко подкопаться под врага, расставить ему сети, поймать его в ловушку и при этом остроумный и любезный, знающий, как влезть в душу человека, баловень женщин, — таков был маркиз де ла Шетарди.
Фридрих II выражался о нем в одном из своих писем: «Le marquis viendra ici la semaine prochaine, — с’est un bonbon pour nous»[2].
Эта конфетка явилась, наконец, в Россию для того, чтобы укрепить дружбу между русским двором и французским.
Немного потребовалось ему времени, чтобы сразу понять все, что здесь творится, и увидеть, чего ему надо добиваться. Он понял, может быть, раньше всех, как непрочно положение Бирона и брауншвейгских, и в последние дни оказался большим другом цесаревны Елизаветы. Действительно, точно на любовное свидание приезжал он к ней вечером, в темень, в закрытой карете.
