— Ну, да-с.
— Так ведь это же правда! — вымолвила сухо Марьяна Игнатьевна.
— Правда, матушка, я не скрываю, но извольте узнать — на какие деньги! Соль мне дает эти деньги, откуп дает, а не доходы крутоярские.
— Это, Сергей Сергеевич, никому не известно, какие деньги идут в ваш карман. Они не меченые. Кабы на каждом рубле стояла надпись «Нилочкин», тогда бы можно было разобраться. А то ведь рубль-то — все рубль. Что заработанный, что уворованный — он все один и тот же светляк целковый.
Мрацкий ничего не ответил. Подобные разговоры изредка, раза два в году, бывали между ним и Щепиной. Никогда эта женщина, наподобие других, не избегала прямых ответов, не скрывала своей мысли.
Она сама никогда не говорила людям, которых не любила, прямо и резко своего невыгодного для них мнения, но, когда ее вызывали на разговор вопросом, она отвечала прямо, что думала.
Мрацкий понял, что если он начнет оправдываться, то Щепина прямо скажет ему: «Уверена я, что все рубли — Нилочкины».
— Когда ждете к себе дорогого сынка, Бориса Андреевича? — произнес Мрацкий приветливо, чтобы переменить разговор.
— Вскорости жду.
— Не надолго?
— Уж не знаю, право… Желалось бы мне подольше его поглядеть, а там — как начальство.
— Полагаю я, что и Нилочка теперь с вами радуется — ждет не дождется Бориса Андреевича?
— Да, радуется…
— Ведь она его любит, обожает не меньше вас. Он ей, так сказать, брат родной.
И при этом Мрацкий ехидно глянул своими проницательными и злыми глазами в строго-хододное лицо Щепиной.
— Да, конечно, — отозвалась Марьяна Игнатьевна. — Вместе росли, что брат с сестрой — как же не любить!
— Да, да… Именно братнина и сестрина любовь. Душа в душу ведь они жили, вместе игрывали, дрались, мирились, целовались… Борис Андреевич для Нилочки — самый близкий человек… Думаю, приглянись кто ей, первому вашему сынку поведает свою тайну… Прежде вас ему поведает, что сестра брату.
В словах Мрацкого, по-видимому, не было ничего, кроме приятного для главной мамушки, а между тем Щепина, несмотря на умение сдерживать себя, умение составлять выражение лица, какое ей хотелось, все-таки теперь не сдержалась, — брови ее сдвинулись, в глазах виднелся гнев. И это заставило Мрацкого подумать про себя: «Умная баба, а в этом дура! Думает, никому не ведомо! Чисто как тетерька, сунула голову в траву, а сама вся наружи и думает, что коли сама ничего не видит, так и ее не видно».
Мрацкий снова собрался заговорить что-то ехидное, судя по новому выражению, которое появилось на его лице, но в эту минуту дверь отворилась и вошел довольно высокий, плотный человек с сильной сединой в коротко остриженных волосах. Полное лицо было красновато, большие, добродушные, серые глаза смотрели сонно или были опухши. На нем было русское платье, кафтан, шальвары и высокие сапоги.
