– Вот именно. Будь моя воля, искоренил бы эту свинскую щель навсегда. Но пока получается только фрагментами. Где вылезет, там и режем; по крайней мере, сейчас оно так.
– Ты мне раньше никогда не рассказывал про эту сраную низшую октаву, – говорит безымянный, все это время слушавший Стефана с таким лицом, словно ему в сердце вонзили нож, и он теперь вежливо ждет, пока его вынут, и можно будет наконец умереть. – Я-то, дурак, был уверен, что у нас все замечательно. Пару раз краем уха слышал про этот ваш Серый Ад, но всерьез не принимал. Считал, меня не касается, это твоя забота, вроде ночных кошмаров и прочего хищного хлама, повалившего из открытых Путей. Думал, Серый Ад – просто один из множества мороков, откуда, если случайно влипнешь, довольно непросто выбраться – ну так никто и не обещал, что всегда будет весело и легко. В конце концов, для того и Граничный отдел полиции, чтобы со всем этим разбираться…
– Примерно так и есть, – пожимает плечами Стефан. – Это действительно наша забота. Тебя не касается. Уж точно не повод сходить с ума. Чего ты вообще завелся?
– Просто до сих пор был уверен, что человек, оказавшийся во власти любого морока, всегда остается тем самым собой, которого успел заработать всей своей предыдущей жизнью; это не всегда хорошая новость, но зато честно – всегда. А ты говоришь, Серый Ад превращает любого в самое наихудшее из возможного. Не внешние обстоятельства, а самого человека! Это уже какая-то небывалая подлость. Куда нас еще, прости господи, ухудшать?! И так-то, прямо скажем, не ангелы… Слушай, ну нет. Это недопустимо. Не собираюсь быть частью реальности, где такое творится. Нет на это моего согласия. Я так не могу.
Он большой любитель хорошо, от души поскандалить, но сейчас не орет, размахивая руками, обеденными столами и деревьями за окном, а спокойно, почти равнодушно все это говорит, вот что хреново, – мрачно думает Тони. – И выглядит, прямо скажем, не очень. Натурально лица на нем нет, и это, к сожалению, не метафора. Вместо лица – туман, но не золотой, как бывает на радостях, не прозрачный молочно-белый, как случается от усталости, и не влажный, тяжелый, сизый для особо критических ситуаций, а почти бесцветный, непроницаемый, даже с виду колкий, как стекловата туман, навевающий тревожные мысли. «Тревожные мысли» – это у нас теперь, будем считать, такой эвфемизм для неприличного выражения «панический страх».
Тони и так-то всегда за него боится, как в детстве боялся за солнце, услышав по телевизору, что оно однажды погаснет. Каждый день с утра бежал проверять, взошло ли, в пасмурную погоду нервничал – кто его знает, что оно там сейчас вытворяет за тучами? – в ясную с облегчением выдыхал. Боялся и одновременно сердился: что оно вообще себе позволяет? Как можно быть такой огромной звездой и все равно однажды погаснуть? Неужели не понимает, какая на нем ответственность? Оно же для нас – сама жизнь!
