Семинарские классы помещаются во втором этаже духовного училища. Это красивое здание с белыми колоннами выходит на площадь старого собора. Внутри оно не отремонтировано. Стены грязные, печи развалились. Классы не отапливаются. В разбитые стекла окон врывается снежный вихрь, гуляет по спинам учеников. Мальчики ёжатся от холода, не могут дождаться конца урока.
Урок кончился. С посиневшими лицами ребята выскакивают в коридор. Сейчас же начинается борьба и драка на кулачки. Это — чтобы согреться. Приглашают Чернышевского:
— Иди и ты, разогрейся с нами!
Иногда выйдет подраться и он, но странная картина: постучит он озябшими кулаками в товарищеские груди и спины, но в класс возвращается не как все, а с почётом: вихрастые грязные мальчишки несут его на переплетённых руках и усаживают на место. И никто не спрашивает, за что ему такое уважение. Все знают, что Чернышевский не просто товарищ, а учитель и друг.
Прошло то время, когда протоиерейского сынка прозвали «дворянчиком» за опрятный костюм и за то, что он на лошади в семинарию приехал. Конечно, можно уважать товарища, который столько иностранных языков знает и такие сочинения пишет, что епископ велел отбирать их для печати. Учёный парень, что и говорить. Но главное не в том. Разве мало учёных сухарей, которые живут, уткнув лицо в книгу, и не видят за ней жизни и людей? Нет, Чернышевский не таков: он привлек к себе товарищей своим добрым сердцем, любовью к человеку.
Узнали его семинаристы на уроках латинского языка. Профессор Воскресенский знает своё дело, ничего не скажешь. Но уж больно лют. Библией и толстыми словарями избивает учеников по голове, плюётся в лицо и хрипит, ругаясь. Ученика Молдавского с лестницы спустил, и тот месяц пролежал в больнице. Деревенским мальчикам, приехавшим в семинарию, латинские сочинения и во сне не снились. А латынь так и давит на них с самого рождения. В духовном звании и фамилии-то даются, как латинские клички. Тут и Феликсов — от слова «счастливый», и Конвоксов, и Левитский, и Беневоленский — все от латинских корней! Как насмешка какая. Замучила латынь семинаристов. Что делать?
Вот тут-то и вошло в жизнь Чернышевского то новое, чего он в родительском доме не знал. Он рос один, окружённый заботами родных, в сравнительном довольстве. Всё к услугам единственного сына в доме отца, пользующегося почётом в городе. Но чувство эгоизма было чуждо Николаю. Очутившись в кругу таких же, как он, подростков, Николай с горечью и негодованием наблюдал дикие сцены расправы учителя с учениками. Ведь его самого отец никогда не бил; уроки с отцом были похожи на учёные беседы старшего с младшим. Всегда можно было переспросить, если не понял. На латинском языке Николай не только писал, но и говорил со своим отцом.
