Однажды, мокрым июньским днём Совин шёл из булочной. Шёл по узкому тротуару вдоль шумного автомобильного потока. Несмотря на брызги из-под колёс, шёл не спеша, поскольку в последнее время вообще не считал нужным спешить. Наблюдал из-под зонта за суетой прохожих, за торговцами на лотках, за воробьями под ногами.
Привлекла внимание стайка сорок у перекрёстка. При включении зелёного света птицы взлетали или отскакивали на тротуар, при остановке транспорта вновь устремлялись на проезжую часть. Приблизившись, Совин рассмотрел расплющенное шерстяное пятно под колёсами. Понятно, птицы добывают корм для цивилизаций своих бактерий.
Включился зелёный. Машины с визгом рванули с места. Птицы вспорхнули. Одна замешкалась, пытаясь оторвать какую-то жилу, её ударило капотом. Сорока отлетела на тротуар и боком, боком, трепеща крыльями между ног прохожих, прибилась к груде мусора у стены.
Совин остановился. Крепко её ударило! Погибнет теперь. Сорока, по-видимому, это был сорочонок-подросток, ещё неуклюжий в движениях, забился в картонную коробку и притих. Совин постоял ещё, решил, «конец птичке» и уже хотел идти дальше, как увидел лохматого пятнистого кота, сидящего на мусорном баке — кот смотрел на раненую сороку и уже готовился покинуть тёплое место ради лёгкой добычи. Совин заглянул в ящик. Сорочонок отодвинулся в угол. Клюв его был раскрыт, он часто дышал и смотрел чёрными бусинками на человека. Совин протянул руку, дотронулся пальцем до блестящей спинки. Потом взял птицу в ладонь. Сорока дёрнулась, ущипнула за палец, заболтала лапами, и вдруг утихла и прикрыла глаза веками-плёночками. Сердечко билось часто-часто.
— Мя-я-я! — сказал кот в трёх шагах от Совина, глядя на сороку.
— Фиг тебе! — ответил Совин и засунул руку с птицей за пазуху.
Дома Совин осмотрел птицу. Крови не было, переломов, вроде бы тоже. Но сорока не становилась на одну ногу и крыло висело. Напоил пациента, окуная клювиком в воду, посадил в большую коробку, накрыл стеклом от книжного шкафа. Покрошил хлеба. Птица сидела неподвижно в углу, не ела и не пила. Но и не умирала.
Через два дня утром Совин проснулся от тихого щебета. Он подкрался, заглянул в ящик. Птица, разговаривая сама с собой, чистила перья. Посмотрела на него, не испугалась, продолжила своё занятие. Он покрошил хлеба — склевала, запила водой, смешно задирая вверх голову.
С этого дня начались у Совиных заботы. «Завели скотину», — говорил Совин, радуясь непонятно чему. Жена варила птичке кашку на молоке, убирала в домике. На время уборки Чуча, как прозвали сороку, перемещалась на стол, скакала на одной ноге к вазе, вытаскивала печенье и принималась расклёвывать, приговаривая своё «Чу-че, чу-чже!» Через неделю она взлетела на шкаф, а потом и вовсе отказалась возвращаться в ящик, поселившись на день на шкафу, а на ночь на перекладине люстры. И теперь нельзя было ночью включать эту люстру, потому что Чуча начинала громко ругаться. К туалету птичка привыкать отказывалась, приходилось стелить газеты на шкаф и под люстрой. Сорока иногда сама «убирала» эти газеты, сворачивая клювом, топча лапами и, в конце концов, пятясь, растаскивала по всему полу. Мусора становилось много, но наблюдать было потешно.
