— Привет, Кузнечик! — крикнула я.
Он с удивлением смотрел на меня. Я прыгала вокруг него, смеялась и трогала рукава его пальто, а потом приподнялась на цыпочки и поцеловала. Кузнечик ошарашенно отступил на шаг.
— Не бойся меня, — сказала я.
— Я не боюсь. Просто я не Кузнечик, а Денис.
— Денис, — попробовала я его имя на вкус, оно зашелестело во рту, как речная галька. — Давай откроем окно и запустим самолетик. У меня есть тетрадный лист. Ты же любишь самолеты?
— Не знаю. Я в основном на поездах езжу.
— А почему ты не спрашиваешь, кто я?
— Ты, наверное, местная сумасшедшая?
— Нет, я вообще не местная.
— Ну иди, поиграйся в самолетики сама, — он поправил очки, и глаза под стеклами презрительно заблестели.
— А я знаю, что ты в тундре жил, — выпалила я, когда он уже собрался идти дальше. — Знаю, что ты к нганасанам на Таймыр уйти хотел.
Кузнечик оглянулся и посмотрел на меня долгим задумчивым взглядом. Я испугалась и пробормотала:
— Да ты иди. Я ведь так только. Я никому не скажу.
Он пошел по коридору дальше. Потом еще раз обернулся проверить, стою ли я на месте. Я стояла, и Кузнечик улыбнулся.
Когда вольфрамовая нить оборвалась и лампочка потухла, я в потемках, нащупывая стену, пошла по коридору — наверное, вечеринка уже закончилась и можно отправиться в общежитие. На лестнице ступал кто-то мягкими шагами — осторожно, как лисица. И там же, на лестнице, побрякивало что-то, словно мешочек с медяками. Это был ректор — он шел со связкой ключей. От всех аудиторий и даже от калитки во дворе были ключи в этой связке.
Ректор был похож на помещика: он владел тремястами крепостных душ и этим особняком с желтыми стенами. Его крепостные, студенты, думали про него так: хоть и взбалмошен, но добр, и начитанных любит, а значит, можно на лекции не ходить — главное читать Руссо, Вольтера и Приставкина. Но Приставкина читали редко, а Руссо и вовсе никто не читал, чаще пили водку и прыгали с крыши института — это было такое местное развлечение. Дисциплину ректор ценил выше, чем начитанность, и потому после участившихся попыток самоубийств сочинил приказ, в котором его крепостным студентам запрещалось под страхом исключения из альма-матер прыгать с крыши. Те, кто все же успешно сводил счеты с жизнью, исключались посмертно.
Для прогульщиков ректор тоже придумал наказание — запретил выдавать им талоны на обед. И дама из деканата, та самая, что приклеивала к глазам накладные ресницы, — эта дама, как жандарм, дознавалась, ходят ли студенты на лекции, прежде чем вручить им талон. Преступники не имели право есть холодные макароны в институтской столовой восемь дней. От голода все становились просветленными и марали бумагу чудесным бредом, как Хармс. Но лекции все равно прогуливали.
