Жуки с надкрыльями цвета речного ила летят за глазом динозавра | страница 101

Но кто-то — возможно, бог из моего спичечного коробка, тот самый, в которого никто не верил, — еще продолжал — все тише и тише — говорить с нами. Вы, говорил он… Мир. Этот. Забыть. Никогда. Сможете. Не.

Мне не жалко следа от ладошки, который я оставила на замерзшем окне в кухне, наблюдая за матерью, уходящей по снегу с авоськой в булочную. Она уходила, прикрывая варежкой нос. Мне не жалко кораблик из грецкого ореха и мачтой из спички, который в апреле убегал по стремнине ручья все дальше со двора, на улицу Второго Интернационала. Я воображала тогда-то трансатлантический лайнер, то быстроходную «Британию» капитана Гранта… Мне не жалко шапку-петушок, которая слетела с моей головы на пересечении Второго Интернационала и Республиканской. Она была сорвана ветром, упала на проезжую часть, и водитель мусоровоза прикончил ее протектором. Покойся с миром, шапка, мне влетело за твою погубленную душу из шерсти и вискозы. От всего этого остались одни руины — не жалко. Мне жалко только одного — что несуществующий бог перестал говорить с нами в несуществующий громкоговоритель.

Я закрыла глаза и ушла в комнату длинноногого Кузнечика. Была ночь. За окном лежал мир, где много лет не кончалась зима. Кузнечик скрежетал зубами, а потом вдруг закричал и проснулся. Ему снилось, что он тонул в холодной апрельской реке. Тогда я легла рядом, поцеловала его липкую от пота ключицу и сказала:

— Не плачь. Я помогу тебе перезимовать.

Я укрылась его одеялом и заснула. Я решила остаться с ним навсегда.

Первое, что меня поразило, — гравитация. Она приобрела власть надо мной и в этом измерении. Мое тело утратило звенящую легкость, и мне, черт возьми, уже не покачаться на шнуре, что свисал с потолка в комнате Кузнечика и заканчивался электрической лампочкой. Она всего лишь искривляет пространство, эта бесхитростная сила притяжения, уж я-то найду возможность пройти по нужной кривой и вернуть себе свободу.

Вторая поразительная вещь — звуки. Шум воды в трубах центрального отопления, голоса людей за стенами комнаты (да, я наконец услышала, как говорят эти молчаливые люди) и лай собаки из-под пола, откуда-то с нижних этажей, грохот, бубнение, гул, кашель, шорохи, свист ветра в щелях деревянного окна, скрип половиц и капанье воды — вся это какофония… Куда делась космическая немота этого измерения? Каждый предмет вдруг обрел голос и желание высказаться. Как же не похож стал этот мир на тот, где я летала с Жуками над Океаном… Чудеса, как песчинки, утекали сквозь пальцы. Мой когда-то молодой и подвижный мир, сотканный из теплых частиц, стал тверд и холоден, как гранит, стал стар и избит, как египетские пирамиды. Его нужно было изучать заново. Не беда, я разложу на атомы и его.