Спираль общественного развития прошла невидимо через город Ярцевск и судьбы его жителей, как проходят через города и судьбы земные параллели и меридианы. Впрочем, почему невидимо? Те, кто знал Соловьева и Билибина с детства, прекрасно видели, на какую высоту вознесло их по этой спирали…
Машина наконец перестала трястись по выбоинам, остался позади старый город с его горсоветскими грязно-белыми домами, с рынком, обнесенным глухим, но неустойчиво-волнистым забором, с безымянной чайной и столь же безымянной гостиницей на двадцать шесть мест — по тринадцати в каждой из двух ее комнат… Через несколько минут шофер, заложив вираж на просторной площади с молодыми елочками по краям и в центре, затормозил у институтского входа.
Начинался рабочий день, сотрудники расходились по своим местам. Зеркальные двери и окна здания вспыхивали солнцем в какой-то сложной синхронности. Словно бы весь этот гигантский сверкающий стеклянный куб с абстрактной мозаикой по фронтону был диковинным счетно-решающим устройством, включенным на полную мощность.
В вестибюле Соловьев вспомнил о пропавших цветах:
— Надо бы навести порядок. Шутки шутками: сегодня цветы, а завтра…
Иннокентий Павлович промолчал, но на лице его так явственно проступило страдание, что Василий Васильевич приобнял его, утешая:
— Завтра же найдем хулиганов. Совсем распустились…
— Разве в этом дело? — расстроенно пробормотал Билибин, высвобождаясь из дружеских объятий Василия Васильевича.
День действительно выдался трудный. Билибин не вылезал из лаборатории, доказывал верность расчетов, бегал к соседям по этажу, просил отключиться на время, не мешать наводкой, трижды заставлял проверять приборы. Но на экранах вместо желанной светленькой змейки по-прежнему раскачивалась идиотская сетка вроде дачного гамака.
Эксперимент был важным, в коридоре возле лаборатории, обычно пустынном, топтались болельщики из других отделов. Они держались поодаль, изучали изящные формулировки приказов на стенде, знакомились с передовой статьей в полинявшей стенгазете. В лабораторию они, конечно, не заглядывали, но дружно бросались к каждому, кто выходил из нее, исключая самого Билибина, поскольку хорошо знали о его невоспитанности и дурном характере.
А нелепая сетка все раскачивалась на экранах, и Иннокентий Павлович уже не мог ее видеть и не мог видеть скорбно-торжествующие лица экспериментаторов. Выскочив из лаборатории, он зашагал взад-вперед по коридору, наталкиваясь на болельщиков и, похоже, не замечая их. Все, однако, стали потихоньку расходиться — от греха подальше.
