По всем законам клубеньки должны были сгнить уже через неделю, но они дали ростки; цветы поднялись на удивление быстро.
Иннокентий порой разговаривал с ними: садился у клумбы на корточки, спрашивал:
— Ну что? Скучно? Кругом бегают, суетятся… Все в мире относительно. Я бы с удовольствием вот этак-то, на солнышке. И чтобы не думать ни о чем. Самое большое удовольствие — не думать.
Он протягивал к пушистым, длинным, нервным лепесткам руку, осторожно дотрагивался, и они тотчас откликались: потихоньку загибались, касаясь кожи теплым бархатом. Точно ребенок забирал в кулачок протянутый ему палец. Густо-багровые, они становились вдруг фиолетовыми, алыми, бледно-розовыми. По настроению. В сумерки все вокруг затоплял дурманный, горький запах, оставляющий на губах привкус весенних проклюнувшихся почек.
Прошлым летом цветы обрывали дважды, этим — трижды, но каждый раз по-божески, не подчистую, и они снова разрастались, то полыхая, то нежно розовея среди травы.
Вчера под вечер возле дома остановились два «ЗИЛа», пыльных и новых. На бортах надпись: «Уборочная». Четверо шоферов выпрыгнули из кабин, покрутились у ограды и вошли. Трое сразу направились к беседке поодаль, где Иннокентий обычно работал, если не ходил в институт, четвертый — к дому.
— Папаш! — прищелкнув пальцами, сказал он. — Стаканчик!
В беседке между тем уже хозяйничали. На столе ребята сооружали славный натюрморт: огурцы, помидоры, батоны — все крупное, яркое, кус колбасы — поленом и бутылка.
Стакан он вынес, только предупредил строго, поглаживая для солидности бороду:
— Чтоб не мусорить там, ясно?
В дом Иннокентий не вернулся: очень ему интересно стало, что там эти захватчики творят, благо и повод нашелся — сеттер Динни, увидев гостей, зашелся в счастливой сумасшедшей пляске. Иннокентий Павлович прогнал собаку и остался в беседке: шоферы не отпустили. Потеснились, налили на три пальца, пододвинули на газете огурец и кусок колбасы:
— Выпей, папаш, не стесняйся!
Иннокентий Павлович недолго отказывался. Дома в буфете у него, как положено, стояло несколько бутылок отличного вермута, имелся и коньячок, и первым побуждением Билибина было сбегать за ним, если уж согласился он разделить ужин с ребятами. Но ему тотчас стало ясно, что вся заманчивая необычность положения будет безнадежно испорчена. Они принимали Иннокентия Павловича за своего, не он им оказывал честь — они ему! Ненадолго, на полчаса, но отречься от своего облика, почувствовать себя Мужиком, Мастеровым, лихо чокнуться — в очередь, одним на всех — стаканом о бутылку, бросив небрежно: «Поехали!» — и, степенно пережевывая кусок дешевой колбасы, вести разговор на равных о делах простых, изначальных: о заработках, о футболе, о несправедливостях, о том, что нынче молодежь — непутевая… Вот что было дорого. Ну и, конечно, забавно.
