В ночь в слюдяных окнах хозяйских хором гасли огни. Дом погружался в крепкий сон. Тогда из конюшни выходил Сенька и, как тать, пробирался к демидовским светлицам.
Никита Демидов снаряжал десять добрых кузнецов на Каменный Пояс, на Нейву-реку. В числе других для отсылки отобрал Никита и деда Поруху.
На подворье перед отъездом приехал сам хозяин и, построив мужиков в ряд, велел догола разоблачиться: нет ли у кого коросты или тайной хвори. И тут обнаружил хозяин в шапке деда Порухи письмо. В том письме ярыжка Кобылка доносил Акинфию Никитичу о беде: схлестнулась женка с приказчиком Сенькой Соколом.
Демидов прочел письмо, крепко сжал кулак. Знал: неграмотен дед Поруха, не читал он письма; сказал ему:
— Одевайся, старый филин, — гож! Едешь на Каменный Пояс…
Никита скрипнул зубами, посерел. Вскочил на коня и уехал в лесные курени. Три дня лютовал хозяин, приказчики сбились с ног. На четвертый день Демидов явился домой тихий, ласковый. Позвал в контору ярыжку Кобылку:
— Ты, мил-друг, все без дела ходишь?
Кобылка осклабился:
— Порядки блюду, хозяин.
Никита сидел за столом прямо, как шест, строг, жесткими пальцами барабанил по столешнику. По глазам и лицу не мог догадаться ярыжка, что задумал хозяин.
— За порядком есть кому блюсти, мил-друг. Надумал я тебя к делу приспособить. Собирайся завтра…
Ярыжка поежился, собрался с силами:
— Я вольный человек и в кабалу не шел.
Никита молчал, глаза потемнели. Ярыжка пытался улыбнуться, но вышло плохо.
— Нарядчик, — крикнул Никита, — завтра того холопа отвезешь на Ивановы дудки.
Ноги у ярыжки отяжелели, он прижал к груди колпак, бороденка дрыгала. Понял, что ничем не проймешь каменного сердцем Демидова.
— Ну, пшел, — ткнул нарядчик в спину ярыжку.
— Помилуй, — развел руками Кобылка; горло перехватили судороги, хотел заплакать, но слезы не шли.
Никита, не мигая, смотрел в пространство.
На травах сверкала густая роса; за дикой засекой порозовело небо; расходились ночные тучи. В посадье над избами — дымки, хозяйки топили печи. Лесной доглядчик Влас прибыл за ярыжкой. Делать нечего, — на дворе ходил, громко зевая, кат, — надо было ехать. Ярыжка напялил на худые плечи плохонький зипун, встал перед образом на колени, сморкнулся. Стало жалко себя, проклятущей жизни, вспомнил бога. Жизнь в рудных ямах — знал ярыга — каторжная, никто не уходит оттуда.
Стряпуха вынесла на подносе две большие чары, поклонилась в пояс:
— Тебе и доглядчику Власу Никита Демидов на прощанье выслал, — не поминай лихом.
