Вопреки прогнозам Лексеича обстрекавившись с головы до ног в злющей, как рой ос, крапиве, пыхтящий Сергей принес на вытянутых руках знатный пук кусачей травы. Лексеич, кряхтя и да-да-дакая сам себе под нос, устроил трофей в корыте, щедро обложив его травами. Потом заволок его в сени и накрыл нашедшейся тут же марлей.
— Ну вот. Таперича можна и помыцо. Ходи давай за мной. В моей-то бане пока не можно мыцо, печка в ей не фурычит. А печник наш на той неделе только вернется с городу. Так что мы с тобой в старую обчественную пойдем. Тудой редко кто сейчас ходит. Далече она. На отшибе. Да только это для всех далече. А нам самое то оно и будет. Ты это, Серега, дровишек охапку возьми пока в полянице, а я туточки у Ниловны одолжу кой-чего. И одежу-от чистую бери. Да полотенце не забудь. И мне тоже. — И скрылся в маленькой кладовой, дверца которой выходила в широкие сени избы Апраксиных.
Выйдя с подворья, дед, помахивая небольшой авоськой, в которой Сергей заметил очередной пузырек и что-то, завернутое в чистую тряпицу, свернул направо — в сторону пустующих домов, которые Сергей заприметил, когда пытался выйти на разведку местности. Метров через пятьсот мужчины спустились к небольшому бревенчатому зданию баньки, крыльцо которой было развернуто в сторону спуска к воде. Возле крылечка были аккуратно сложены дрова — точно такие, как те, что нес Сергей.
— А зачем мы несли дрова, если они тут есть? — спросил неопытный грязнуля.
— Так это ж обчественная баня. Ежли у табя своей нету — можешь сюды ходить. Но несть надо и на себя, и на того, у кого дров может и не быть, али сил нету, чтобы принесть. Так заведено у нас, — пожал плечами дед. — Я вот токма Банника задобрю и топить начну, а ты пока на-тко вона, воды у бочки принеси. Ведра вот стоять, — махнул дед на алюминиевые двенадцатилитровые ведра, аккуратно стоящие в предбаннике.
Следующие полчаса Сергей таскал ведра в две металлические бочки: одну — почти вмурованную в печь — для горячей воды, вторую — стоящую напротив, около входа в саму парилку, для холодной. А Лексеич, поджав по себя правую ногу и устроившись на ней, как на низенькой табуретке, что-то шептал возле печки, потом складывал растопку, разводил огонь. Когда яркие язычки взметнулись вверх ровнехоньким строем, ритмично гудя и потрескивая дровишками, дед с кряхтением встал и, сдвинув кепку на самые глаза, спросил поморщившегося Сергея.
— А чей-та тебя перекосило-то так, а, сынок?
