В общем, жизнь у нас с Евой началась страстная, но исключительно литературная: оказывается, и у меня, и у неё столько накипело! Ну, у меня-то понятно: всю свою проклятущую жизнь колочусь, а у неё, двадцатисемилетней немки, откуда такой накал? Неужели и в самом деле есть что-то такое в этих буквах, из которых складывается литература?
Конечно, нас волновало и другое. Например: было ли что-то у нас с Евой в первую ночь или нет? Если было, то, наверное, надо продолжать — не одними буквами жив человек, а если нет, то как-то вроде и неловко на трезвую голову предлагать: а давай?!.. По её мимолётным лукаво-задумчивым усмешкам я догадался, что и она ничего не помнит и тешит себя то одним предположением, то другим. Удалось же тогда так напиться? А всё, наука! Ева рассказывала (эту часть она излагала подробно), что увидела меня и сразу узнала, потому что как раз читала книжку с моей фотографией на обложке. Ещё она сказала, что я буквально её ослепил: на фотографии я выглядел квёло, а в жизни, глаза мои сияли, голос гремел. Ева решила, что видит меня в момент вдохновения. Некоторое время она наблюдала за мной, потом решилась и подсела. Тогда она, ясное дело, уловила, что к вдохновению подмешан алкоголь, но не дрогнула (если немецкая женщина что-то решит, её не собьёшь). Поняв, что она знает меня, я стал радостно её целовать, приговаривая: «А наши дуры не знают!» Когда целовальный процесс закончился, я предложил эту радостную встречу отметить. Ева, искоса взглянув на бутылку, отметила, что из бутылки отпито немало, и решила: ничего страшного. Только после, уже на улице, задумалась: а вдруг та початая бутылка не была первой? Сидя с этой бутылкой довольно долго, мы успели обсудить всё самое главное и испытали счастье: наконец-то и как неожиданно встретились с родным человеком, да ещё из другой страны! Восторгу не было предела, алкоголь только разжигал его! Как и многие, Ева была сбита с толку абсолютно аритмичным темпом выпивания алкоголя: долгое замешательство, мучительный самоанализ при переходе от первой бутылки ко второй — Ева, как настоящий европейский гуманист, сочла своим долгом помочь эту муку сократить и первой нырнула во вторую. Если бы она знала, что всё, как поётся в нашей бодрой песне, ещё впереди! Мучений между второй и третьей практически не было. Между остальными — только восторг: счастье снимания моей кожаной куртки, ликование от того, что на официанте она сидит как влитая. Но пропита была только часть куртки: не уходить же в одних рукавах? Нарастающий оптимизм, как признавалась Ева, её и покорил: человек только что узнал, что рухнули его надежды на благосостояние, лучшую жизнь; знает, что ничего ему не светит, — и при этом весел! Куда делся старичок, который ещё часа два назад кряхтел над пожелтевшей газетой? Нету его! Трагический красавец — этот есть. «Кто пользовался любовью женщин и уважением мужчин, пожил уже достаточно». Любимая мысль. А я пользовался и ещё живу и дополнительно пользуюсь уважением женщин, при этом иностранных!
