— Каждый день, — говорил Игорь, — лезу в почтовый ящик с ужасом и надеждой. — Что-то там? Чек? Или — штраф? Или — повестка в суд по иску какого-нибудь автора? Все тут непрерывно судятся, словно сошли с ума!
Да — и бывшие друзья перестали тут быть друзьями. Америке, как выяснилось, нужен только один русский гений — больше не надо. И началась — борьба. Это раньше мы были все вместе, любили друг друга, и враг у нас был общий — КПСС. Уютное было время, оказывается. Помню, Аксенов, любимый наш писатель, говорил: «Были тут в Питере, у родителей Бродского, отмечали его день рождения. И Ося из Нью-Йорка звонил, радовался». Аксенов буквально сиял! Переехав наконец в США, к любимому Осе, он получил от него по всем правилам американского бокса зверский нокаут: Ося презрительно отозвался о своем бывшем друге. И первым Аксенов больше не стал. Первым — и единственным для американцев — стал Ося. И приобрел среди наших эмигрантов почтительно-насмешливое прозвище: «В багрец и золото одетая лиса».
Замечу, кстати, что, получив Нобелевскую премию и славу, Бродский вовсе не расцвел материально: вспоминаю его ржавое авто (он ездил в таком не только ради снобизма), потертую курточку, усталый вид и, главное, постоянную гонку по стремительным американским «хайвеям» с лекции на лекцию. Добродушнейший поэт Володя Уфлянд, не раз бывавший у Оси в гостях, говорил улыбаясь: «Честно скажу, такой жуткой квартиры, как у нобелевского лауреата, в России я не встречал». Да — в те годы мы уже не жили в таких полуподвальчиках, в каком жил Иосиф в богемном Сохо на Мертон-стрит. А я в тот приезд жил в избушке у Игоря и смотрел на его жизнь с ужасом — и уважением. Они выбрали это. Видимо, свобода, самостоятельность, независимость, свое дело, в котором никто тебе не указчик, — важнее всего. Они выстояли.
В девяносто седьмом я снова оказался в Нью-Джерси, на этот раз у друга Саши, на солнечной террасе, выходящей на Гудзон.
— А нынче все равно, где стоит твой компьютер, все передать можно мгновенно в ту же Москву, — улыбался, разомлев на солнышке, Саша.
Я бы сказал, что не совсем «все равно». Отсюда даже лучше: мнение людей, вылезших из советского болота и рванувших сюда, ценилось выше. Там — осталось старое, а здесь — победило новое. В тот год именно Саша решал, «ху из ху» в русской литературе, и оценки его были суровы.
— У меня тут Параджанов сидел, — говорил Саша (в те годы у него бывали все: наш человек в Нью-Йорке), — смотрел за реку на Манхэттен и восхищался: «Это же горы! Кавказ!» ...А вон видишь — торчит шишечка над домами? Огромный католический собор: Рокфеллер купил его во Франции и перевез туда. Там, кстати, самый жуткий райончик Гарлема! — усмехался Саша. — А вон видишь — яркие вспышки, у самой воды? Самый крупный в Нью-Йорке мусоросжигающий завод.
