Несколько чопорный стиль говорения всегда выделял его из окружающего хлама. Издалека вижу его фигуру, возвышающуюся над всеми на Невском, бегу туда. Вблизи с досадой замечаю, что он идет в сопровождении слегка опухшей, видимо, давней, свиты. Именно им посчастливилось впервые оценить его словечки, его добродушно-убийственные истории, именно они впервые произнесли слово «талант» в его адрес. Рядом кто-то писал для пограничников, кто-то — для квалифицированных рабочих, которых не видел никогда, Сережа сочинял для своих друзей, единственным богатством которых были слова. Именно в этом обществе высокоэрудированных пьяниц и сложился его быстрый, изящный стиль — другого бы они не перенесли. И именно с ними он и должен был ходить, потому что основа его души, таланта — снисходительность ко всем людям, комическое умаление самого себя — да кто я такой, я точно такой же, как вы! Поэтому так и любят его, презирая всех высоконравственных учителей, и любят лишь его — за такую же нелепую, как у всех, жизнь. Кровь писателя — его единственные чернила. Вспомнил его рассказ о солдате, который проломил ему бляхой голову и для которого сам же Сережа сочинял оправдательную речь. Кто так может еще?
И вот я в Америке. Общие наши друзья горестно сообщают подробности последнего его «виража». Да, здесь как-то сильней ощущаешь причины. Даже я, приехавший сюда невсерьез и ненадолго, чувствую, как Америка давит, словно тугой воротничок, не так открываются окна, не так идет вода из душа... Марина Ефимова, заменившая Довлатова на радио, лихорадочно печатает, поглядывая на часы... В России я ее не помню такой, но здесь не Россия.
В общем, ясно, что Сережа не выдержал. Но еще яснее то, что он сделал. Приехав сюда талантливым разгильдяем, стал серьезным и — что главное — состоявшимся писателем. Вдруг представил его двойника — оставшегося и до сих пор жалующегося по пивным на козни обкома. Но он — состоялся, хотя местные антикоммунистические «обкомы» тоже душили, как могли, но он доказал умной Америке, а заодно, кстати, грустной России, что и по-русски можно писать бодро и занимательно. Вспомним его знаменитое: «Был дважды женат, и оба раза удачно». Именно при нем — и при его друзьях — «Свобода» заговорила, наконец, человеческим языком — а не перелицованным из советского протокола языком антисоветчины. Вся вольная, озорная, цинично-сентиментальная русская Америка заимела, наконец, своего писателя — и как они любили его! Говорят, последние годы официанты на Брайтоне не подавали ему счетов: «С русских писателей денег не берем!» Его души, разместившейся в его гигантской фигуре, хватало на то, чтобы любить тех, кого мы презираем, — поэтому и его любит больше народу, чем нас. Это, отчасти, и погубило его, но дай нам Бог всем такой гибели — на фоне всеобщей любви!
