— За вами стоял, гражданин? — наконец обращается он к лысому.
— Нет, нет, — кричит тот. — Нет!
— Извините, — медленно говорит вошедший, опять сосредоточенно глядя перед собой.
— За мной, — признается кто-то.
— А ты за кем? Вон за тем, что ли?
Седой, благородный старик вдруг вспылил:
— Что значит — за тем? Как вы смеете — за тем?
Тот стоит, смотрит. Потом говорит:
— Извините... Ну, а ты за кем будешь? — говорит он старику.
Старик быстрым нервным жестом указывает.
Тогда он долго, неподвижно смотрит на меня.
— Зачем кепку-то так натянул? Лоб должен быть всегда открыт! Надо иметь добродушный вид! — произносит он.
Худой, ровно и жестко обросший грузин давно уже следит за ним с нарастающим негодованием и вот вскакивает:
— О-о-о! Что, что такое? Зачем пристаешь? Ас-с-а-а!
Вскочил, умчался в туалет, хлопнул, даже дверь задребезжала.
Тот оцепенело смотрит вслед:
— О! А что я такого сказал?
Постоял, послушал общее неодобрительное молчание.
— Нет, ну честно. Что такого?.. Как неродные... хотел узнать, кто за кем... как неродные.
За оставшееся короткое время он успел со всеми переругаться, потом полез с поцелуями, вызвав даже у лысого и у старика невольные улыбки... И даже парикмахерша в зеркальном зале перестала брить, отвела лезвие с валиком мыльной пены, прислушалась, а он, обрадовавшись, стал рассказывать всю свою жизнь по порядку, снова успел всем надоесть. Я глядел на него с завистью, — за какие-то пять минут человек сумел вызвать столько переживаний и у себя, и у других... У меня, может быть, за всю жизнь столько не будет.
Потом он сидел, вдруг притихший, накрытый белой простыней.
Вышел с синеватым, блестящим лицом, с розовой, чистой, подбритой шеей.
Вдруг загляделся на кассиршу. Она, встав на четвереньки, открыла деревянный шкафик у пола, вынимала стеклянные банки с краской, считала, перекатывая. Постояв, он вдруг рухнул рядом с ней.
— Позвольте... помогу...
И вот — грубая, крашеная, излишне расплывшаяся, давно грозившая выгнать его прочь, — заулыбалась, в ней показалась женщина.
— Ну ладно, ладно. Себе-то хоть помоги.
Потом он стоял, в пальто, смотрел сосредоточенно, как она метет пол.
— А мы с вами одинаково живем, — вдруг проговорил он.
— Это в чем же?
— В швабрах, — сказал он.
Она все мела, стуча палкой по ножкам стульев. И неожиданно вымела пару ботинок — белых, сморщенных, в известке — очевидно, оставшихся после ремонта.
— Вот, — показала она, — могу подарить на память. К сожалению, других нет.
