— Это однажды, помню, — говорил Иван, — шел я в такую же темень. Давно это было, я еще молодой был, кудрявый. Шел я из Вязовки ночью, из гостей. И был тогда еще на пути лесок. И вдруг вижу — сидит под деревом женщина. А из ушей у ней дым идет. Подошел я, поговорили мы тихо. Взял я ее за руку, она меня... Только теперь я и понимаю: ведь это, надо думать, ведьма была.
Иван засмеялся, и дальше шел посмеиваясь, и я подумал, что вовсе не недостаток, а именно избыток душевных сил, фантазий, всяких интересов и страстей, от которых он не смог или не захотел отказаться, не дал ему усидеть на более высоких, но узких, четко очерченных местах рыбного инспектора, бухгалтера и начальника машинной станции, на которые его с почтением приподнимали и где ему не удавалось удержаться больше двух недель.
Мы подошли к дому, Иван постучал.
— Входите, коль пришли, — раздался скрипучий, насмешливый голос.
Худой Стенякин сидел за столом.
Мы сели напротив, понемножку разговорились — о себе, друг о друге, о нем, поговорили довольно сурово, лишь изредка все же впадая в тот слишком задушевный, жалобный тон, над которым сам же Стенякин издевался, делая по временам жалостное лицо и спрашивая гнусаво, нараспев:
— Мать-то у тебя есть? Сам-то не хромаешь?
Утром, проспав в нашем сарайчике часов пять, мы услышали, как Иван ходит по двору, сморкается.
— А что, — спросил он, отгибая рукой занавеску на дверях, — бабку-то свою собираетесь повидать, или без интереса?
— Обязательно, — вскочил Игорь, — главная цель нашей поездки.
— Ну, тогда собирайтесь. Надо пораньше поехать, по холодку.
Мы вышли в свежее, розовое утро. Иван посреди двора возился с какой-то совсем уж странной машиной.
— Вот, — сказал он, — собрал из чего было. Чем не забава на пенсии.
Корпус был взят от инвалидной коляски, а мотор, видно, от самолета, судя по реву и выхлопу, от которого на десять метров разлетались распушенные куры.
— Гостинцев никаких не везете? — между прочим спросил Иван, и я впервые в жизни увидел, как Игорь покраснел.
— Ну ладно, — сказал Иван, — залезайте.
Мы сели, Иван обнял обшитый сукном руль, подергал ручку внизу, машина еще громче взревела, и мы выехали со двора в степь.
И вся эта поездка — грохот, непроницаемая пыль, в которой мы не видели даже друг друга, и вообще полное отключение от времени и пространства. Наконец я разглядел незнакомую улицу, дома.
Потом мы вдруг остановились, вылезли и быстро вошли в маленькую избу, и там, в полутьме, за ситцевой занавеской, лежала худая коричневая старуха, неожиданно сильно и страшно похожая на меня, и на моего отца, и на Игоря, и на моих огромных, потных, зевластых дядьев.
