— Да, конечно, я очень люблю Баха, — я бормочу про себя. — Она была на Юге, она была...
Она смотрит на меня странно. Я говорю:
— Да, конечно.
Я откинулся на жесткую спинку. Теплоход совершал прогулочный рейс, и Уткина Заводь, и мифический крейсер были уже позади. Корабль плыл, смутно в полумраке угадывалось обнаженное тело, темное лицо среди белых волос... Я коснулся рукой — и пальцы заскользили по гладкой коже.
— Да, я уже согрелась.
С мягким толчком остановился теплоход — и вода плеснула в окно и заходила волнами у причала. Блондинка напротив заправляла за пазуху какое-то белье — они встали. Пары бросились к выходу и там сбились в один липкий черно-розовый рой. Вспыхнул ослепительный свет, из прохода волны горячего воздуха принесли похоть и пот. Мы встали. В раскрытую сумочку маленькая загорелая рука опустила розовый билет. Там я увидел светло-серый томик — наверное, Грина.
Было невыносимо прямо с причала шагнуть в парную белую ночь, а в воздухе, зыбком, как трясина, расползались запахи пота, взопревшей человеческой кожи и какой-то горячей банной слизи. Я шагнул и, приняв на руку легкую тяжесть светловолосой спутницы, повел ее сквозь толпу, избегая касаться мерзких своей горячей близостью тел, каждое из которых было наэлектризовано и окружено своим собственным полем — при соприкосновении происходил взрыв.
— Такое впечатление, — сказала блондиночка, — что каждый в толпе испускает какие-то лучи, и в общем излучении иногда возникает мираж — неожиданно в нескольких шагах вдруг увидишь себя. Встряхнешь головой — и только толпа. У вас не бывает?
— Бывает.
— Это, наверное, белые ночи, — сказала она.
— Наверное, — сказал я. — Я их не люблю.
— «Алые паруса», — сказала она, — этот праздник сюда не подходит.
— Вы любите Грина? — спросил я ее.
— Грина? — она удивлена. — Но ведь я же спрашивала вас о Грине.
— Нет вы. Вы любите Грина?
Она умоляюще посмотрела на меня.
— Я понимаю, что это смешно, — наконец сказала она. — В наше время... Надо мной все смеются.
— Над Ассолью тоже все смеялись. Она была дурочка, — сказал я, — но она была настоящей дурочкой — вы понимаете?
Некоторое время мы молча продираемся сквозь толпу. Может быть, она обдумывает то, что я сказал, а может быть, нет — над чем здесь собственно думать? Потом она спрашивает меня:
— Вы музыкант?
— Нет, — говорю я, — почему...
— А кто вы?
Я пожимаю плечами.
— Не знаю, — говорю я, — даже не знаю.
Она улыбнулась.
— Я слышала, что в Швеции тем, кто не знает, платят пенсию до двадцати пяти лет. Но может быть, это неправда.
