Для Юры такими стали Игорь Росс (Захаров), Евгений Михнов-Войтенко, Анатолий Васильев, Леонид Борисов. В меньшей степени — Анатолий Путилин, но его живопись была беспредметна. Спустя два года, в 1976 году, все шестеро устроили совместную выставку в ДК им. Орджоникидзе.
Кроме перечисленных пятерых были и другие, может быть, и далекие от Юры художники, которых тем не менее он очень любил. Он обладал терпимостью и широтой взглядов искусствоведа и оценивал творчество другого художника в границах его собственной эстетики, что далеко не всегда удается и искусствоведам. Более того, он мог глубоко восхищаться такими абсолютно непохожими художниками, как Арефьев (Арех), Рохлин, Устюгов, Гаврильчик, Рухин. Это редкий дар — вжиться в чужую эстетику, не подпадая под ее влияние, оставаясь собой.
Одно несомненное и очень сильное, хотя и невидимое влияние все же сказалось на Юрином творчестве, но оно было настолько глубоким, что внешне никак не проявилось в нем. Не манера, не школа — мировоззрение, влияние великого русского мастера Павла Николаевича Филонова.
Однако Юра хоть и сразу понял суть аналитической школы, но следовать ей не стал, считая открытие уже совершенным, самого же филоновского принципа, «принципа биологической сделанности», он тогда еще не понимал, подобно многим, воспринимая его как «вещность», хотя потом (много позже) именно этот принцип привел его на порог.
Юра открыл для себя Филонова не только до его официального или хотя бы полуофициального признания (было и такое: без выставок, но с уважительными отзывами советских мэтров), но даже до нашумевшей статьи Маршака. Напомню, что в 1958 году в запасниках Русского музея побывал американский журналист и, может быть, искусствовед Маршак. Вернувшись в США, он опубликовал в журнале «Life» статью о современном советском искусстве, проиллюстрировав ее репродукциями нескольких художников, в том числе и Филонова. Статья называлась «The Art of Soviet Russia». Этот журнал показал мне один мой знакомый, американский журналист из Нью-Джерси, и хотя я тогда еще мало что понимал, репродукции работ Филонова буквально ошеломили меня. Тогда я многое для себя открывал, и многое меня поражало, с энтузиазмом неофита я приветствовал все, увиденное мною впервые, но уже понемногу начинал классифицировать и разбираться в накопленном зрительском опыте. Филоновские «Ломовые» оказались вне классификации — мне не удалось найти ничего, хоть сколько-нибудь их напоминающего. Под этим впечатлением я пришел к брату.
