Много лет спустя, когда я встретил Кириллова в тяжелый для него момент и, желая ободрить его, напомнил ему, как они с Юрой когда-то поставили «Жаворонка», Толя поправил меня:
— Нет, Боря, это не мы с Юрой поставили «Жаворонка», это Юра поставил у меня спектакль.
Это, конечно, было не так: Юра заложил режиссерскую основу спектакля, можно сказать, сконструировал его, но Толя поставил все мизансцены, он организовал игру актеров, прекрасно сыграл сам. Однако редко мне приходилось слышать столь откровенное и благородное признание.
На «Жаворонке» закончилась театральная карьера моего брата, и в том же году он не стал членом Союза художников. В этом году, расставшись с первой женой — так это все совпало — и оставив ей только что купленную кооперативную квартиру, Юра поселился у меня в двенадцатиметровой комнатенке на Васильевском острове, в коммунальной квартире, которую (комнату, а не квартиру) я тогда снимал. Это было в двухэтажном флигеле, видимо, бывшей конюшне, во дворе, и стены окружавшего флигель дома заслоняли свет. По вечерам — днем мы бегали в поисках какой-нибудь работы — Юра рисовал или не рисовал, а я — уж не знаю, как это назвать, — в общем, делал гравюры, в технике монотипии, тогда вновь открытой и немного позже вошедшей в моду. Юру монотипия привлекла своей свободой, возможностью тут же, на стекле, с которого он печатал, менять форму и очертания предметов и пятен, менять их расположение и композицию.
Он работал стоя, сосредоточенно и молча. Я вижу его, склонившимся над простым деревянным столом, под голой электрической лампочкой, свисающей на беленом шнуре, — склонившимся, нависшим, хищным, готовым броситься и бросающимся, нападающим на покрытое черной типографской краской стекло. Несколько быстрых движений — и снова откинулся назад, и снова, как зачарованный, смотрит на черную плоскость.
Это была серия «Капричиос». Юра назвал ее так не только потому, что Гойя входил тогда в пантеон его «святых», он считал это название чуть ли не жанровым определением, очевидно, из-за разнообразия тем и настроений, объединенных все же общим сюжетом, если это слово применимо к графике. Это пристрастие к сериям сохранилось в Юре на всю жизнь, наверное, из-за невозможности уместиться со своими идеями на одном листе или холсте, и возможно, это фамильная черта — мне тоже редко удается ограничиться одним рассказом.
Часто по ночам, уже устав от работы, мы с братом вели бесконечные беседы: всегда — об искусстве. Это была глубокая творческая эйфория. Здесь мы «обкатывали» все новые и новые идеи, и нам легко было понимать друг друга. Ни с кем никогда мне не доводилось вести такие интересные, увлекательные, просто захватывающие беседы.
