Когда любимый майор Синицын, после фронтального опроса караульных, наконец-то покинул комнату (он пошел через плац, не сутулясь, без шинели, по уже рассеивающемуся туману и грядущим сумеркам с красным снижающимся пятаком), Николаев вспыхнул и отпросился у осоловелого, зевающего на стуле командира взвода Курдюга посетить еще один уголок времяпрепровождения. Он увидел на Курдюге только то, как покрывающие складки верхних век наползали на плотоядные глазки и как трогательно он ожидал вечера рабочего дня.
Николаев побежал по красному свежему морозу на второй этаж казармы, потому что соскучился по Вайчкусу, что ли.
Вайчкус был младше его на полгода службы. Они дружили, были на равных.
“На тумбочке” опять топорщился миниатюрный Петелько с жалостливым, заострившимся от наряда носом. Из туалета выглянул чумазый и по-прежнему хмурый вечный дневальный Бесконвойный с тряпкой, но сразу смылся, а из бытовки вышел развалочкой Вайчкус. Он улыбался, потому что тоже скучал по замкомвзвода и тяготился канителью наряда.
— А где третий? — крикнул Николаев, так как любил акустику родной казармы, а она любила его четкий командирский голос.
— Ленинскую комнату драит, зараза.
У Вайчкуса, естественно, был неистребимо балтический акцент.
— Я что опять завтра в караул? — спросил он.
— Да, вторым разводящим. Федька первым.
— Не могу я. То наряд, то караул. У меня ноги гниют — сапоги не снимаю неделями. Этот змей долго в санчасти будет “косить”? Пусть Федька один разводит, — Вайчкус не выносил змея, трясущегося в неопознанной лихорадке третьего командира отделения Рюрикова. — Лягу в санчасть. Ноги пухнут.
— Ладно не ори, завтра гонять тебя не буду с проверками. Сам похожу.
Вайчкус смягчился, крылья его носа улеглись, на тумбочке зазвонил телефон, и Вайчкус торопливо и браво снял треснутую трубку, он любил хорошие оценки за дежурства: “Слушаю, дежурный по роте сержант Вайчкус”. Николаев не стал мешать и, мелодично насвистывая, пошел строевым плавным шагом в спальный отсек. Он не забыл о Минине: наверное, писатель что-нибудь присочинил в послеобеденное личное время.
В секретной тетради, к сожалению, ничего нового не прибавилось. Все кончалось тем же Фебом. “Кто же это такой?” — недоумевал Николаев.
В казарме плавал гул, как в горах. Эхо от звуков превышало сами звуки: машинальная русская ругань Вайчкуса и неуклюжие оправдания притворно несчастного Бесконвойного. Николаев вспомнил, с какой целью он покинул взвод. Он направился в библиотеку.
