Просека кончилась, когда стало светло и широко от света. Вдоль опушки леса стоял угол забора колхозной, почему-то не мычащей фермы. На нее указывал только жидкий навоз, преющий на полях и воняющий прошлогодним хлорофиллом. По нему также приходилось ползать. Ни коров, ни колхозников. Только заляпанные машины иногда сновали по заляпанной дороге. На виду был один Федька, державшийся в полный рост, остальные лежали в линию на боку, и из-под них выплескивались искры снега и комья мерзлой, кладбищенской земли.
— Тему объяснил? — неприятно щурясь от солнца и улыбки Федьки, спросил Николаев.
— Да, все окей. Тема повторения: взвод в обороне, занятие три. Отрывка индивидуального окопа для стрельбы лежа и с колена, — ответил чинопочитающий Федька, в котором Николаеву не понравилось только “окей”. Дурак, привяжется к какому-нибудь слову...
— Хватит только “лежа”, — сказал Николаев.
— Окей. Сейчас пусть тренируются, а потом запустим на время, на нормативы.
Минин стоял на коленях и работал бездумно.
— Минин! — крикнул Николаев. — Окоп роют лежа, чтобы вражеский снайпер не раскрошил светлый череп.
Минин прижался к земле без выражения чувств. Гордый и терпеливый.
— Вот именно: сначала могилку вырой, а уж потом подставляйся, — сказал рядом с Николаевым лежащий, не похожий на еврея, коренастый еврей Вайнштейн.
У него были неестественно задорные, бутылочного цвета глаза, толстые, как то же бутылочное стекло. Николаев где-то читал, что у евреев характерные глаза — совиные, грустные, выпуклые, как луны, полные семитской влажной памяти. Ничего подобного не было у Вайнштейна (в роте его звали Ванькой). Полная волосатая грудь, бодрая, свистящая походка, болтливость, странная необидчивость. “Еврей”, — кричали ему. “Ну и что дальше?” — смотрел он прямо в глаза крикуну.
Теперь все прижимались, кидали снег (добросовестные — еще и грунт) и весело переговаривались. Николаев любил демократию, но должна ли служба казаться медом, когда ей еще не видно конца?!
— Лапша! — позвал он смуглого человека с детской неразборчивой дикцией, первого истопника взвода.
Лапша подбежал, потому что был научен подбегать к начальнику, а не разгуливать, и непонятно, путаясь в слюне, доложился, уже радостно зная, зачем нужен.
— Иди вон там на полянке разводи костер и положи пару бревен, чтобы вздремнуть, — приказал Николаев, умиляясь этому Лапше.
При всем своем раболепии тот был вечно недоволен. Что-то отдаленно похожее на колоритную мысль ворочалось в его голове, как ложка в масле, наползало на просмоленное, как у командира взвода Курдюга, лицо и делало его злым и сладким.
