— Как, Полонез Огинский? Тепленько? Нет?
— Никак нет, товарищ сержант, — обрадовался ровно мерзнущий Свиридов.
Мурзин, сибиряк, с близко посаженными глазами, прошел молча, презирая с утра фамильярность.
На их “военной” горе хрустело морозное стекло, солнце висело как красное яблоко на ветке, синь неба была жестокой, кто-то толкал Николаева в душу, и спина чесалась от застывшего пота. Вспомнил каламбур: кому-то — окружающая среда, кому-то — окружающее воскресенье. Ветер мел только по ногам, по сапогам, лакируя их безупречный, точеный, жаркий глянец. Автобуса, который ходил в час по чайной ложке, не стоило ждать. Мурзин был упрям как черт, он даже не касался отмерзающих ушей, пока смеющийся над ним Коля натирал свои до живительного жжения. По дороге они не разговаривали, Мурзин собирал все силы в кулак, а Коля пыхтел и боялся канючить.
Городок как вымер, забился под теплые дымные трубы и пробавлялся телевизором и мелким домашним мещанством. Кажется, был какой-то церковный праздник.
У солдат увольнительная кампания начиналась с баньки. Здесь их по-свойски встретила знакомая бабка с шалью на плечах и вязанием. “А, пришли, солдатики? Идите парьтесь бесплатно”. Не стесняясь старой банщицы, которая и не думала поднимать на них глаза, они разделись и по прохладному полу со сдержанным остервенением перешли на теплые плиты, в жаркий воздух. Шайки, душевые, краны — все было свободно. Ни одного моющегося человека. В парилке гулял свежий пар, как представление о будущей невесте, не кислый и не сырой. Коля с Мурзиным легли на верхний длинный полок голова к голове. Не расплескивая удовольствия, изнуренно наблюдали за смягчением своих тел, за ростом влажности и покраснением кожи. Приятно было видеть себя нагишом, тщательно осматривать свою разогретую юношескую стройность, расслабленную и укрупнившуюся от тепла, потяжелевшую мужскую плоть, для сравнения поглядывать на приятеля, говорить вялым, немного гнусавым языком. Коля отметил свою мускулистую смуглость и умеренно длинные руки и ноги в сравнении с рыжеватостью и квадратными пропорциями Мурзина, вышколенного коренастого атланта с огромной, четкой, безволосой пульсирующей грудью, с бордовыми сухими угрями на лопатках и шее. В паху Мурзин был чистокровно рыж и как-то обидчиво съежен, скромен (что диссонировало с его остальным лепным фасадом), по крайней мере скромнее Николаева, мускусно-заросшего, непринужденного, приметного.
Сомнамбулическое количество раз они чередовали пощипывающую тесноту парилки с душевыми, тупой жар с лениво подчиняющейся водой; взвешивали свою мытую наготу на дармовых весах, радуясь тождеству роста и веса (победил Мурзин с показателем “170 на 70”, у Коли было легкое несоответствие — “182 на 76”), созерцали себя в огромном, до пола, зеркале, разваливались в простынях на дерматиновых лавках, опять плелись, выморочно чистые, шутливо обличающие жизнь, в ступенчатую обитель стерильного зноя. Мурзин, славящийся скрупулезностью в любом деле, хлестал Николаева двумя вениками столь добросовестно, столь неуемно, что приводил Колю в некоторое смущение. Отплатить тем же тщанием Коля не мог (не любил полосовать, не любил прикосновений), чего, впрочем, и не требовалось: Мурзин прекрасно обихоживал себя сам: блестел суровыми красноватыми белками и отгораживался от четырех сторон света бесконечными, частыми, беспощадными взмахами ободранных веников, вырывая из себя благодарные стоны.
