— Кроме того, — говорил докладчик, — русские темы звучат в «Фантазии аппассионате». Ну, и в пьесах с цитатами Даргомыжского, Алябьева, Верстовского.
Наконец мы очутились у двери.
Ночное небо полно было звезд, напоминало небо юга.
Я провожал Нину, подсвечивая фонариком дорогу, главным уличным фонарем служила Луна, мне казалось, что мы знакомы давно, что провожаю я ее не впервые. Она жила в хозяйском доме, бывшем купеческом, с колоннами; собственно, хозяев было двое, две семьи, от одной из семей осталась одна хозяйка. Нина снимала у нее маленькую комнатку с лежанкой. Дом стоял на возвышении, на гребне холма, на купеческой улице, где остальные дома, каменные, находились словно бы за углом, улочка поворачивала. У дома два дерева вели долгие разговоры свои, угловая сосна и фасадная старая липа. Навершие дома представляло собой словно маленький фронтон с четырьмя колоннами балкона, под балконом поддерживали его четыре колонны поболее, на четырех прямоугольных постаментах. Купцы любили дома с колоннами: чем нелепей, тем лучше; их дома всегда играли в барские усадьбы, и то ли недоигрывали, то ли переигрывали.
По дороге выяснилось, что в детстве у нас были одни и те же любимые книжки, в частности «Животные-герои» Сетона-Томпсона с иллюстрациями автора.
— Я плакала, когда читала некоторые рассказы, про медвежонка Джонни, про Крэга — Кутенейского барана, про Снапа.
— О, — сказал я, — я тоже заплакал, а моя матушка, вдова, растившая меня одна и очень хотевшая вырастить настоящего мужчину, заругала меня: нюня, плакса, говорила она, прекрати немедленно. Я обиделся на нее, но потом, когда читал и слезы наворачивались, и не думал сдерживаться: кто-то ведь должен был оплакать Кутенейского барана и малютку Снапа, не только Сетон-Томпсон.
Тут нас обогнали Тамила с тащащим за ней магнитофон Энверовым, и она, и Титов остановились в одном из белых двухэтажных домов за углом; вероятно, дизайнерский паж растворился во мраке, и Энверов вызвался тащить магнитофон за нашей Кармен.
Мы долго болтали с Ниной у крылечка, потом, пожелав мне спокойной ночи, она исчезла, скрипнув калиткою (над забором цвел огромный сиреневый куст), а я, совершенно счастливый, развеселый, двинулся к своему краснокирпичному приюту, однако когда я увидел при всеобъемлющем свете Луны Тамилу с Энверовым, целующихся на косе, радости у меня поубавилось. Он что-то сказал ей, она рассмеялась, ночной воздух с его храмовой акустикой объяла волна, и тут заколыхались, обводя косу, белые фигуры призраков, туманные силуэты их. Я смотрел на эту картину, точно Левко на русалок. Их видел, должно быть, я один, зашлись лаем собаки, призраки пропали, я пошел восвояси с чувством глубокого сожаления, что к этому лету совершенно завершился, растворился начавшийся на прошлом cенежском семинаре роман Тамилы с одним из наших блистательных докладчиков, известным дизайнером, романтической фигурою: чего стоила одна эспаньолка, а уж книгами и статьями его мы зачитывались все, — а возник рядом с нею красавчик Энверов, которого и рисовать-то не хотелось. Откуда его только принесло, думал я, на лекции о Вьётане его мы не видели, музыка его не интересовала, хотя, может быть, явился он одним из последних, в последних рядах, привлеченный фигурирующим в названии балом Сатаны.
