Глава 4. Планы резко меняются
На следующий день я проснулся в Варшаве.
Уже больше двадцати лет я каждый день просыпался в Варшаве, и ничего необычного или удивительного в этом не было, однако, констатируя факт, что я проснулся в Варшаве, я тем самым констатировал, что все так же, будто в грязном, битком набитом зале ожидания, торчу в преддверии настоящей жизни, что, увы, уже проснулся, что у меня похмелье, что от вчерашнего настроения не осталось и следа и что опять, как каждое утро, я иррационально раздражен, настроен одновременно и агрессивно, и пассивно и чувствую, как жизнь утекает без смысла и радости среди загаженных парков, затоптанных газонов, перерытых улиц, сумбурной архитектуры и обозленных людей.
Встав с постели, я наткнулся на небрежно брошенный костюм Хенрика Щупачидло. Из кармана пиджака выпал «Жребий Аурелии», оскорбляя мой вкус малиновой с золотом обложкой. Я нехотя поднял книжку, нерешительно полистал и случайно выхватил взглядом фразу: «Меня зовут Аурелия, — молвила девушка, и в ее огромных карих глазах заблестели слезы». И впрямь жуткое имечко, подумал я, напрягая эмпатию. Однако в следующей фразе Аурелия объяснила, что имя тут вовсе ни при чем: беда в том, что она не знает ни своих родителей, ни даже фамилии, и пришла сюда, чтобы за крышу над головой предоставить свои скромные услуги, как-то: мытье горшков и полов и приготовление нехитрой пищи. Я растрогался. Халина Ментиросо вплетала нити моей жизни в фабулу своих повествований, которые вдобавок называла убогими. Я тоже не знал своей настоящей фамилии. Дядя Дзержищав считал ее дурацкой и по доброте душевной придумал мне другую. И родителей своих, которые уехали, чтобы выковать мне лучшее завтра в трущобах Нового Света, я тоже не помнил. Трагедия моя была тем трагичнее, что никаких вестей от них с тех пор не было. Прошло добрых двадцать лет, и я уже начинал за них беспокоиться. Вдруг они по врожденной дурости перепутали направление и подались на восток. А может, добились неприличных успехов и боятся, что это вскружит мне голову. Или в хаосе новых впечатлений, переживаний и похождений забыли о том, что произвели меня на свет. Я лично считал наиболее правдоподобной вторую версию, тогда как тетка Дзержищав проталкивала первую, а дядя упорно настаивал на третьей. Однако тайна моего происхождения особо не отравляла мне жизнь: я был слишком занят, чтобы тратить время на подобные размышления. Только порой по какой-нибудь неудачной ассоциации возникала мысль, что раз я детектив, то, быть может, должен разобраться и с собственной проблемой.
