— Дабы отблагодарить вас, я попрошу Валентину последовать моему примеру, — добавила она. — Валентина, не откажи тоже дать сестринский поцелуй нашему Бенедикту за то, что он, очутившись наедине с тобой, вспомнил бедняжку Луизу.
— Но это будет уже второй раз в течение одного дня, — краснея, возразила Валентина.
— И последний раз в моей жизни, — добавил Бенедикт, преклоняя колено перед юной графиней. — Пусть же второй поцелуй изгладит память о той муке, с какой достался мне первый, хотя вы в этом и неповинны.
Красавица Валентина уже обрела свою обычную безмятежность, но какая-то тень прошла по ее безгрешному челу, а взор устремился к небесам.
— Бог свидетель, — проговорила она, — поцелуй этот, данный от всей души, выражает всю глубину моего уважения.
И, склонившись к юноше, она легко коснулась его лба губами. Он не посмел ответить ей тем же, не посмел поцеловать хотя бы кончики ее пальцев.
Бенедикт поднялся с неизъяснимым чувством уважения и гордости. Никогда еще не доводилось ему ощущать такой сладостной задумчивости, такого нежного волнения, разве что в тот день, когда он, набожный и благочестивый подросток, пошел к первому причастию, — то был прекрасный день, весь напоенный благоуханием ладана и распускавшихся цветов.
Они выбрались из сада фермы тем же самым путем, и на сей раз Бенедикт, шедший впереди Валентины, чувствовал себя совершенно спокойным. Поцелуй как бы связал их священными братскими узами. Обоюдное доверие росло с каждой минутой, и когда они распрощались у ворот парка, Бенедикт дал слово как можно скорее сообщить Валентине о Луизе.
— Я не смела вас просить, — призналась Валентина, — и, однако, я от души этого хочу. Но матушка слишком строго придерживается светских условностей!
— Я готов снести любое унижение, лишь бы услужить вам, — ответил Бенедикт, — и скажу не хвалясь, что не остановлюсь ни перед чем и никого не поставлю в неловкое положение.
Он отвесил глубокий поклон и исчез во мраке.
Валентина подъехала к дому по самой темной аллее парка, но вскоре она заметила среди листвы, под сводами зелени, свет и движущиеся огни факелов. Весь дом был в тревоге, и графиня, которая готова была чуть ли не целовать руки кучеру, учинила разнос лакею, унижалась перед одними, гневно кричала на других, рыдала как мать и тут же командовала всеми как истая королева; пожалуй, впервые в жизни она взывала к милосердию чужих людей, ожидая от них помощи. Но, узнав топот иноходца Валентины, вместо того, чтобы радоваться, она впала в ярость, молчавшую до сих пор под влиянием тревоги. Дочь прочла в материнских глазах лишь злобу за то, что ей посмели причинить такие страдания.
