— Но погоди, а как же все те ночи, что мы провели вместе, те светлые дни, когда мы гуляли, взявшись за руки, плавали по озеру на лодке или вырезали на нашем дереве признания в любви? — держась за колотящееся сердце, отказывался соглашаться мужчина.
— Милый мой, всё это тебе всего лишь показалось. К сожалению. И хотя я очень, очень сильно люблю тебя, ты — моя жизнь, а я — часть тебя, подобно ребру… — казалось, она хочет выразить всю боль и любовь в одной фразе, но не знает, как верно её сформулировать. — Я мечтаю лишь об одном — чтобы ты был счастлив. Но я не могу тебе это дать. И поэтому должна уйти. Будь счастлив, любимый…
Приблизившись, она коснулась своими губами его губ и медленно, подобно тому, как утренний сумрак исчезает в лучах рассвета, растворилась в воздухе, как и задремавший в её руках ребёнок. Пребывая в таком потрясении, какое только возможно в подобных обстоятельствах, художник прошёлся по комнате, не замечая, как роняет, разливая, краски, опрокидывает холсты и стулья. Держась одной рукой за стену, вдоль которой были развешаны всевозможные картины с Авророй и ребёнком, запечатленными вместе и порознь, он прошёл в детскую и, глядя на пустую колыбель, тихо подошёл и принялся раскачивать её, заливаясь слезами.
Ну как же, как же их не было? Как могло их не быть? Ведь они играли, любили, дружили, оставив отпечаток в его сердце и душе. Как могло их не быть, когда он всё чувствовал и осознавал — даже не столько физически, сколько душой. И пусть они даже были нереальными для всех остальных — они были реальными для него.
Почему она не посчиталась с тем, чего желает и хочет он? Почему она не спросила, что нужно ему, решив всё за двоих? По какому праву она могла так поступить? Из эгоизма? Или всё-таки из любви?
Вернувшись, он сел у стены и, обхватив голову руками, рассмеялся в голос. Вскоре смех перешёл в крик, а затем — мужчина вскочил и, схватив с тумбочки банку скипидара, запустил ею в стену.
Пройдя по комнате, он просматривал картины — всё, что осталось и служило живым свидетельством того, что это не было лишь сном и фантазией, — и словно бы наблюдал со стороны всю историю их любви и совместной жизни. Вот первый потрет, где она стоит обнажённая, без пошлости и вульгарности, как некий светлый и добрый символ красоты и женственности; другой, где она сидит напротив него в лодке, посреди озера; и так далее, вплоть до той самой последней картины, где его любимая Аврора стоит такая родная и близкая с их малым ребёнком на руках. Губы пытаются изобразить улыбку, но во взгляде уже читается грусть. И всё-таки она была, она жила, есть и будет жить в его мыслях, воспоминаниях и сердце. Он помнил, знал и любил её; и те чувства, которые он испытывал к ней, а она к нему, — были настоящими, даже если её саму не могли видеть другие люди. Во всяком случае — разве что на его картинах.
