— Жюльетта, — говорил он, — оскорбленная гордость делает тебя язвительной и несправедливой. Я был распутником, ты знаешь, я нередко говорил тебе о разнузданных забавах, которым я предавался в годы молодости. Но мне кажется, я очистился от всего этого, вдыхая воздух нашей горной долины. Друзья мои все еще ведут беспутный образ жизни, который вел я. Они не знают и не смогли бы понять, чем были для нас те шесть месяцев, что мы провели в Швейцарии. Но ты, неужто ты способна их позабыть, отречься от них?
Я попросила у него прощения, и слезы мои, стекавшие ему на лицо и на его чудесные волосы, стали менее горькими; я постаралась забыть об испытанном мною тягостном впечатлении. К тому же я льстила себя надеждой: он, конечно, заявит своим друзьям, что я отнюдь не содержанка и что им надлежит меня уважать. Но он этого не пожелал или даже вовсе не подумал это сделать, ибо на другой же день я заметила, что господин Шальм бросает на меня все время назойливые взгляды с возмутительным бесстыдством.
Я дошла до отчаяния, но совершенно не знала, каким образом избавиться от бед, на которые сама себя обрекла. Я была слишком горда, чтобы чувствовать себя счастливой, и слишком любила, чтобы уйти.
Однажды вечером я зашла в гостиную, чтобы взять книгу, забытую мною на рояле. Леони сидел в кругу своих немногих избранных друзей; они объединились за чайным столиком в слабо освещенном конце комнаты и не заметили моего присутствия. Виконт, казалось, находился в одном из своих наиболее злобных, саркастических настроений.
— Барон Леоне де Леони, — сказал он сухо и насмешливо, — известно ли тебе, мой друг, что ты жестоко зарываешься?
— Что ты этим хочешь сказать? — отозвался Леони. — В Венеции я еще не наделал долгов.
— Но они у тебя скоро появятся.
— Надеюсь, что так, — отвечал Леони с величайшим спокойствием.
— Клянусь создателем! — воскликнул его собеседник. — Никто не умеет так разоряться, как ты: полмиллиона за три месяца — это, знаешь ли, недурной образ жизни!
Эта внезапная реплика приковала меня к месту окаменев и затаив дыхание, я стала ждать продолжения этой странной беседы.
— Полмиллиона? — равнодушно переспросил венецианский маркиз.
— Ну да, — откликнулся Шальм, — еврей-ростовщик Тадей отсчитал ему пятьсот тысяч франков в начале зимы.
— Отлично, — заметил маркиз. — Леони, а ты уплатил за наем твоего наследственного палаццо?
— Черт побери! Притом вперед, — сказал Шальм. — Да разве иначе его бы сдали ему!
