След менестреля | страница 2



— Я тот, кто был до тебя.

— Ты говоришь загадками. У тебя есть имя?

— Когда-то меня звали Томасом. Сейчас мое имя — Дух.

— Боже всемогущий! Я знаю, кто ты. Ты тот шотландский бард из дома Лермонтов, который заставил самого короля Александра плакать и смеяться. Ты был великим бардом.

— Я нес великое бремя, подобное твоему, мой друг. Нам выпала схожая судьба — мы оба увидели мир, который смертному не положено видеть. Я удостоился милости самой королевы сидов и стал ее возлюбленным. Но это не сделало меня счастливым. Увидев совершенство и красоту мира сидов, я еще больше возненавидел уродство и жестокость мира людей.

— Почему это случилось с нами, Томас?

— Я не знаю. Так распорядилась судьба, и роптать бессмысленно. Ты ищешь спасения от преследующего тебя Духа разрушения, я знаю. В такие минуты человек слаб и падает духом. Я хочу помочь тебе, ибо сам прошел через подобные искушения. Ты должен сделать выбор, Вильям.

— Какой выбор?

— Слушай свою душу, и ты поймешь…

Я не успел ответить барду — все вокруг меня завертелось, берег моря исчез, и я обнаружил вдруг, что стою под серым шотландским небом, затянутым морозными тучами, вокруг меня бескрайняя торфяная пустошь. В клочьях тумана прямо передо мной угадывались торчащие из земли каменные пальцы, древний языческий кромлех, камни которого были испещрены зловещими рунами.

— Иди вперед! — сказал мне Голос ниоткуда.

Я вошел в круг камней и сразу услышал музыку. Печальную и прекрасную песню, в которой перекликались флейта и фидель. Туманная пелена вокруг меня сгустилась в сияющую стену, и в ней, как в волшебном зеркале, я увидел картину, которая заставила мое сердце сжаться от боли и счастья. Я увидел мой старый дом, очаг, в котором горело яркое пламя. Мой давно покойный отец, молодой и красивый, сидел за столом и мастерил игрушку из куска дерева — это была игрушка для меня. У очага моя мать качала люльку и пела песню, которую я буду помнить всегда:


В звездном небе звезды гаснут,
Ярко светит месяц ясный.
Мышка, денежку возьми,
Нашу детку усыпи.

В горле моем закипели рыдания, взгляд заволокло слезами, сердце сжалось — столько тихого счастья, столько безмятежности и добра было в этой тихой картине, что я, несчастный, гонимый, измученный выпавшими на мою долю страданиями, одинокий и преданный всеми, особенно остро ощутил свое нынешнее несчастье. Ноги мои ослабли, подломились, я упал на колени, протянул к видению руки — и все исчезло.

Я еще не успел опомниться от увиденного, но тут новое видение посетило меня. Я узрел королевский двор Лондона, самого короля, восседающего на троне и окруженного придворными — и себя, разодетого в шелка и дама, с унизанными перстнями пальцами, с покупной арабской лютней из дорогого дерева. И я пел королю свою балладу, посвященную его подвигам. Я пел королю о том, как победоносное войско государя разбило рати изменника, французского короля, как склонилась смиренная Франция перед величием короля Эдуарда. И я видел, что суровое лицо старого короля светлеет, а глаза его полны удовольствия.