Я заказал ужин.
Умяли до последней крошки.
Официант украдкой сунул мне счет. Съездовский буфет обошелся бы дешевле.
По домам я разводил их тепленькими.
А сам побежал к себе за револьвером, автоматом и сапогами. Йованка сидела у кровати (кровать мне смастерил Ниджо-колесник) одетая и надушенная, как новобрачная перед первой ночью. Я ласково щелкнул ее по лбу:
— Чего домой не идешь, поздно уже!
— По тебе соскучилась. Три ночи жду понапрасну.
— Э, гостьюшка моя нетерпеливая, сегодня меня тоже нет. Отправляюсь на дело.
Когда я натянул сапоги и надел ремень, она встала.
— А я, горемыка, все жду…
— Не жди!
— Совсем?
— Видишь, душа моя, какая тут заваруха…
— Эх, Дане, а ты не видишь, что время проходит? Что оба мы стареем?
— От старости никуда не денешься.
— А любовь, Дане? Как волк, все урывками, раз в году. Еще немного, и захочешь, так не сможешь. Дане, не уходи!
— Не могу никак.
— Государство не пропадет.
— Если б всеми председателями командовали их жены, то процветали бы только их собственные хозяйства, а на общее дело у них не хватало бы времени. Радость моя, потерпи до завтра.
— А завтра придешь чуть живой и бухнешься в постель!
— Ну стоит ли из-за этого плакать?
— Как же не плакать? — визгливо закричала она. — Шесть лет соломенная вдова, четыре года войны: Йованка, блюди свою честь, оружием ее защищай, ведь придут свои, спросят, кто тут хвостом вертел перед воеводами, четыре года — ложись одна, вставай одна, обливай подушку слезами, думай: боже, кто из них первым вернется с фронта? А про отряд и вспоминать тошно. Глаза так и горят желанием, а чуть кого заподозрят — к расстрелу! Ну вот и война давно кончилась, домой вас вернулось только шестеро, остальные или женатые, или зеленые еще, или старики. А ведь я тебя еще до войны полюбила, да ты теперь совсем другой, и вообще всех вас ровно подменили, от прежних парней ничего не осталось. Все-то вы торопитесь, словно и не мужики вовсе. Готовы шею себе сломать на государственной службе, будто государство пропадает без вас! Пока ты жил у меня, еще так-сяк! Проснешься, бывало, и сразу руку за пазуху. Но как перешел в свой дом, я жду тебя, как голодный — пайка. Не нужен мне такой муж, чтоб только охал да ахал. Я любви хочу! Ведь я еще живая, понимаешь! Стосковалась по ласке, аж нутро все горит!..
Кое-как отговорившись, я выбежал во мрак.
Поддайся я на уговоры, я ни шиша не заработал бы на ореховых пнях.
Той ночью я вел тихий классовый бой. У властей я правдами и неправдами выбил решение о реквизиции пней, взял трех милиционеров и пошел по домам. Богатых крестьян, всю войну хранивших пни в ожидании лучших времен, чтоб их повыгодней продать, я застал врасплох.
