Один из старичков, в толстой рубашке в голубую и синюю клетку, с кислым видом слушал, а другой, в сером пиджачке, держал в руках раскрытый толстый том и читал: «…Теперь, когда он рассказывал всё это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, — не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своём маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одарённые способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины».
— Это откуда? — дружелюбно спросил Лявон, воспользовавшись концом предложения. Он чувствовал расположение, и даже умиление по отношению к этим маленьким, худеньким и седовласым людям.
— «Война и мир», — с достоинством отвечал старичок.
Он заложил читаемую страницу указательным пальцем и повернул том коричневой обложкой вверх, как будто Лявон сомневался, что это в самом деле «Война и мир», и мог удостовериться. Старичок в рубашке тоже воспользовался паузой — он фыркнул, взмахнул рукой и победоносно заявил:
— Ну, разве это не чушь? Чушь и сумасбродство! Сексизм и мужской эгоцентризм. Я не удивлюсь, если в следующее главе он спросит, есть ли у женщины душа! — и, чтобы оппонент не успел возразить, он обратился к Лявону: — Вы кого-то ищете, молодой человек?
— Да, я иду к Рыгору, автослесарю. Ведь он в этом подъезде живёт?
— В этом, но сейчас у них нет никого. Рыгор в бане, он же у нас заядлый банщик, а тата его на работе.
— На работе? В субботу? В шесть вечера?
— Милый юноша, — старичок с укоризной посмотрел на Лявона, — Рыгоров тата — сапожник. Вы представляете, сколько работы у сапожника? Ходоков много, и каждому нужна обувка. А он — человек ответственный, любит, чтобы всё в срок, и чтобы всё идеально. Ему и субботы мало! Корпит, не разгибая спины. И очень, очень качественно. Рекомендую! При надобности — только к нему! Только к нему идите; здесь недалеко, в Доме быта.
— К слову, Василь, — заметил старичок в пиджаке, — Раз уж ты упомянул сапожное ремесло. Надеюсь, ты не станешь спорить, что мысли Толстого не есть порождение праздного ума и лености? Надеюсь, тебе не придётся рассказывать, что он собственноручно шил сапоги?
— И что это доказывает? — охотно возобновил спор дядя Василь, уже забыв о Лявоне. — Михась, мне очень интересно услышать, что ты собираешься этим доказать!
