Когда тучи алы, когда солнце низко, трудовой день кончается.
Визжат железные ворота, выползают рабочие толпы на черные улицы.
Петр устал, в ушах звон стоит, грудь умаялась — целый день околачивался у станка, резцы натачивал, нарезал винты.
Рядом с ним шагает Кузька Орешников:
— С мастером поругался я… Зверь-человек! Говорит, стержень крив, а я его точил-точил, ажно руки мои окровавились.
Петр отвечает:
— Н-да!
Сам же думает:
«А письмишко мое уж получено».
На перекрестке прощаются:
— Приходи, брат, в клуб, на вечер.
— Не знаю, — колеблется Орешников, — о свете читаю я. Больно здорово… Ну, и умник же француз Фуко. Впрочем, может сберусь. До свидания!
Расходятся.
Петр один. Путь мимо мелочной лавочки.
Не перенести искушения. Визжит блок — Петр стоит у прилавка, рассматривая товары.
Толст, длиннонос и с лукавыми глазами продавец. В холщовом переднике.
— Здравствуйте-с!
— Здравствуйте! У вас есть карамель самая сладкая?
Ну, еще бы! Конечно, карамель здесь лишь самая сладкая.
— Так отвесьте-ка фунтик мне.
И еще, поколебавшись немного:
— А пряники вяземские? А орешки китайские?
Все, все тут есть! Да еще как дешево!.. Прекрасный человек этот лавочник: даже пастила у него приготовлена для Петра.
На прилавок с форсом летит серебряный рубль, торгаш его пробует на зуб.
— Не съешьте, пожалуйста! — пугается Петр.
Торгаш льстиво ухмыляется в рыжую бороду и сдает медяки с рубля.
— Нельзя-с без этого: дело торговое, фальшивых монет развелось множество. До свиданьица-с, заходите и в следующий раз, товарец по совести.
Медяки — в кошель, Петр берет с прилавка пакеты с лакомствами и — марш домой.
— Белочка! Пусть орешками позабавится.
Идет по улице, бодро поглядывая по сторонам.
…А вот и дом.
В калитке ручка — железное кольцо.
Какое красивое!..
Это ничего, что слегка изъедено ржавчиной. Пустяки! Когда-нибудь он его основательно вычистит толченым кирпичом, и оно заблестит, будто серебряное.
Взбегает на шаткое крыльцо, торопливо отмыкает замок, входит в кухню. Блузу — долой, шляпу — долой, а покупки — на стол бережно. Надо картошку варить, как волк, голоден, — но до картошки ли?..
Потеет, трудится — начищает новые штиблеты, натягивает брюки и прихорашивается у зеркальца.
Усталости как не бывало…
На вечер! На вечер! Кадриль плясать, лезгинку плясать, мелким бесом рассыпаться перед Алой ленточкой. Уж теперь-то он не будет тюфяком, нет!
