Домой добрались ночью, а вечером следующего дня на окраине появились красноармейцы. Мать с Санькой спрятались на грядке, в кукурузе. Во двор зашел только один боец, другие направились к соседям. Приставив винтовку к хате, он присел на завалинку, закурил и принялся перематывать обмотки. «Сиди тихо, — наказывала мать. — Скоро совсем стемнеет, а там, говорил слепой, побачим…»
— Ну, мамаша, сколько тебя ждать? — негромко спросил красноармеец, управившись с обмотками. — Выходи из кукурузы, не бойся.
— А я и не боюсь, — сказала мать, поднимаясь.
— В таком случае, зачем прячешься? Знаешь ведь: здесь жить нельзя, а живешь?
— Нельзя… Зимой это «нельзя» есть не станешь.
— А — убьют? Мальчонка сиротой останется, да?
— Выходит, лучше помереть с голоду? У меня, кроме этого, — она нащупала позади себя Санькину голову, — еще двое. Сейчас они где-то скотину пасут, может, дай бог, живы и сыты, а зимой сюда придут. Мыслимо ли выжить без этого, ночами копанного и саженного, триста тысяч раз проклятого огорода? За пятьдесят километров сюда ходим, суем голову в самое пекло… Нет, товарищ боец, никуда я отсюда не уйду. Пусть лучше убивают, моих сил нет…
Красноармеец бросил под ботинок окурок, встал и закинул винтовку за плечо.
— Много осталось полоть-то?
— Товарищ боец, ведь пока в одном месте бурьян порешишь — работа ночная, в сумерках да на рассвете, — глядь, в другом полоть надо!
— Эх, гражданочка… Жалко, на ночь глядючи, выпроваживать тебя с мальцом. Жалко, понимаешь, а ты — в другом месте полоть надо. Убьют. Как ты это не разумеешь, дура ты седая, прости на слове! Он как заметит что-нибудь, так и кидает снаряды! Тогда — кому в радость твоя картошка будет? Да пропади она пропадом, малых детей пожалей, а не картошку! Нельзя жить, значит, нельзя, — строго сказал он, помедлил и смягчился: — Так уж и быть, ночуйте, а завтра — уходите. Добром прошу — уходите.
Утром мать несла куда-то спящего Саньку. «Проснись, Санюша», — тормошила она его, и Санька ощущал на своем лице ее частое, сбившееся дыхание. Он закапризничал, ему хотелось еще спать, но глаза открыл и увидел над собой щелистую крышку погреба. «Проснулся? — обрадовалась мать. — Молодец, что проснулся. Не спи, сыночек… Сейчас спать нельзя. А ты, господи, праведный и милосердный, защити…»
Наверху медленно нарастал гул. Задрожала земля, в щели посыпался песок. Самолеты завыли, в страшном том вое родился рвущий душу свист, и Санька заорал во всю мочь, прижался к матери, а потом спрыгнул с коленей, заметался между кадушками в тесной яме погреба, — самым жутким было в этот миг сидеть на одном месте и ждать: Мать схватила его, закрыла ему уши, а он продолжал кричать, чувствуя телом, как резко и часто, толчками вскидывается земля.
